21 марта на сцене Дворца культуры «Зеленоград» покажут спектакль «Полеты с ангелом. Шагал» в постановке народного артиста России, актера и режиссера Сергея Юрского. Перед этим событием корреспондент Zelenograd.ru побеседовала с артистом.

 — Сергей Юрьевич, как давно вы приезжали в Зеленоград?

— В Зеленограде я когда-то бывал два раза в неделю — у нас была дача в Менделеево от театрального кооператива, мы там жили. Там провел первые годы жизни мой внук, это было в начале 2000-х. А играли мы в ДК очень давно, это был спектакль «Тема с вариациями». Но, во всяком случае, город для меня никак не чужой, он существующий и очень мне дорогой.

 — Какое впечатление осталось у вас от Зеленограда?

— Это настоящий город, потому что в нем существуют интеллектуальные центры — я имею в виду производства. Производства сложные, действующие, активные. Соответственно, есть и люди. Я вспоминаю и зеленоградских зрителей, и просто остаются мои знакомства, дружеские связи.

 — Что было первичным в решении взяться за эту театральную работу: интерес к личности Шагала, или вам понравилась пьеса Зиновия Сагалова?

— Мне понравился подход автора. И он, видимо, в какой-то степени родственная фигура: Сагаловы, Шагалы — это витебские люди. Но не это определило, естественно, мой интерес. Зиновий Саагалов — это очень хороший, известный драматург, написавший много пьес, которые шли в театрах и продолжают идти. Тот факт, что он — не поэт — рискнул написать ритмически пьесу о Шагале, сразу меня удивило и показалось смелым. Эта смелость отчасти оправдана для камерного спектакля, но я увидел в ней другое — наоборот, спектакль размашистый. Потому что это связано с фигурой самого Шагала.

Шагал — мировая фигура. Человек из черты оседлости, который стал гордостью России, который точно так же принадлежит и Франции, который принадлежит и миру. И прикоснуться к этой особенной личности интересно не с целью изложить биографию (потому что биографию он сам изложил в своей книге), а чтобы попробовать понять, как может человек в одиночку прожить ХХ век и полностью реализовать себя — несмотря на то, что всё против него. Пережить все то, что пережили люди двадцатого столетия — а это и есть мы, и мы знаем, что это за переживания, осложненные ещё и личной биографией. И сохранить свой потенциал, да еще на такой срок: 98 лет, и все сознательные годы жизни — это творчество. Это поразительно.

Попробовать почувствовать — что это за фигура такая? Не прославлять его — он уже и так прославлен, — а попробовать войти вовнутрь. Меня эта тема вообще интересует. Моей предыдущей ролью был Сталин — совершенно противоположная фигура, но тоже одна из самых громадных ХХ века; и мне тоже хотелось понять — а что же внутри? Не биографию излагать его и не готовую точку зрения — «какой злодей» или «какой большой начальник, которого все любили». А что же он ощущал, чувствовал? Это люди на вершинах, но на очень разных — на противоположных.

 — Пьеса написана белым стихом, верлибром?

— Она написана свободным стихом. Я бы сказал, это то, что использует Шекспир, в русских переводах. Это стих легкий, он ни к чему не обязывает зрителя и не утомляет его, напрягая рифмами. Но именно ритмика побудила меня почувствовать, что действие должно быть поддержано музыкальным даже не сопровождением, а присутствием. Поэтому я ввел оркестр, пригласил моего товарища Александра Чуевского стать композитором спектакля. Музыка, самостоятельно существующая как персонаж, и музыканты на сцене являются важной составной частью этого спектакля, подчеркивая, что спектакль идет в определенном ритме.

Рассыпанная приблизительная речь, которая отличает сегодняшнюю драматургию, музыка в качестве аккомпанемента, отличающая сегодняшний театр, — это для меня уже является штампом, готовым таким делом. Печальная сцена, печальная музыка, а в основном — бодрая и лучше всего узнаваемая, чтобы зрителю было веселее.

 — Как вы работали с музыкантами, которые не просто играют на инструментах, но существуют на сцене в качестве персонажей? Они же не профессиональные актеры.

— Мы репетировали очень быстро, еще не прошел год с первой репетиции оркестра с этим составом, а мы уже сыграли больше двадцати спектаклей. Людей, которые поймут, рискнут участвовать финансово в постановке, я искал довольно долго. Поэтому музыканты тоже отбирались, им сразу ставилась задача: «Ребята, вы не в яме сидите и не подходите сзади к актерам, а вы есть часть спектакля. Вы реальные персонажи, которые участвуют в этом спектакле, как и все другие актеры».

Каждый из актеров играет несколько ролей, а больше всего сам Шагал, потому что это эпизоды его жизни. Он вспоминает людей, которых хорошо знал и может их изобразить, они в его памяти. А музыканты являются и парижским эмигрантским оркестриком, собирающим деньги в шляпу, и посетителями Лувра, и красноармейцами времен гражданской войны; это и фашистские молодчики. Они появляются просто как фигуры, и одновременно являются музыкантами, которые участвовали в сжигании картин художников-модернистов, включая Шагала.

 — По одним источникам вы играете шесть ролей в спектакле, по другим девять, а всё же — сколько их?

— Да какое это имеет значение — хоть пятнадцать. Шагал почти не уходит со сцены, он появляется в виде тех, кто ему смешон или памятен, но не очень близок. Или тех, кто был важной фигурой — Луначарский, например, с которым он был и знаком. Это и смешные фигуры, которые памятны ему с детских лет, взрослые дяди. Это и его большой друг, французский поэт Сандрар, в которого ему легко превратиться, потому что это обожаемая им фигура. Это все зарисовки. Вместо того, чтобы десять актеров играли десять ролей — сам Шагал превращается в них с легкостью и намеком.

 — В одном из интервью вы говорили о том, что спектакль буден показан в разных российских городах, а потом уже за границей.

— Потому что я российский артист. У меня никогда не было подхода «на вынос». Я хотел бы сыграть этот спектакль, если хватит сил, два сезона. Этот сезон заканчивается к лету, а потом еще один. А вот как распорядятся в будущем продюсеры, каковы будут другие точки приложения, — к этому я не буду прикладывать никаких усилий. Мы, конечно, съездим в Израиль, это договорено. Мы, конечно, съездим на родину Шагала, в Витебск; нас пригласили в Литву.

Где еще я хотел бы показать? Пожалуй, в Париже, потому что это во многом спектакль, отражающий французскую часть души Шагала. Хотя главная часть, конечно, русская. И в Германии хотелось бы показать, потому что там живет автор пьесы, он эмигрировал и довольно давно. Я бы хотел просто доставить старику это удовольствие.

Возможно, нужно играть этот спектакль не только для нашей эмиграции, но для зрителей страны вообще. Тогда нужно делать перевод в виде титров. Но это отдельная работа, я пока не представляю, как ей заняться. Я слишком занят и самим спектаклем, и другим моими идущими. Если будет проявлен какой-то интерес, подумаю, как это сделать.

 — В Москве происходят реформы в области культуры — объединения, укрупнения, новые форматы, классификация театров. Если вы следите за этими процессами, что вы о них думаете?

— Стараюсь не следить, потому что они для меня очень печальны и тревожны. Мы присутствуем при завершении того, что называлось русским репертуарным театром. На наших глазах эти театры рушатся, вся реформа идет на этом фоне и в эту сторону. При этом театр продолжает называться театром, а иногда даже откровенно меняет название. Как, например, Театр имени Гоголя переименован в «Гоголь-центр». Можно было назвать «Гоголь-сити».

Я верил и верю в нужность драматического театра. А качественный драматический театр образовывался у нас в течение полутора столетий как театр репертуарный. И даже наши антрепренеры XIX века нанимали сначала одну группу с репертуарной целью, потом другую, что-то меняли, но театр создавался на некоторое время. А иногда, у больших антрепренеров — Корша, Синельникова, — это была просто определенная школа. Это был русский репертуарный театр, а уж потом появился Московский художественный театр, который определил мировое значение русского театра.

И все это сейчас летит под откос. Не могу сказать, что существует конкретный человек, который говорит: «Давай это уничтожим». Нет, это новые экономические отношения актеров и руководства театров, новая жизнь, в которой существование актеров как труппы становится материально почти невозможным. Это создает среду, в которой тонет корабль театра.

Я назвал один из выходов из этой ситуации. Это, конечно, не государственная программа, а моя личная, — в этих условиях создать артель артистов. Это люди, свободно сошедшиеся, подобранные человеком, которому они доверяют, которые наилучшим могут выполнять художественные задачи. Такую «АРТель АРТистов» я создал в 1991 году. Он не стала юридическим лицом, но сделала довольно много. Началось это со спектакля «Игроки-XXI» — Гоголь, пьеса «Игроки», но опрокинутая в сегодняшний день.

Сейчас этим пользуются, переодевают классические пьесы в сегодняшние костюмы — иногда успешно, иногда бессмысленно. Но тогда, мне кажется, это было оправдано. Ещё и притом, что играла артель такого масштаба в те годы, когда публика вообще перестала ходить в театр. Это было катастрофическое для театра время — 1990-1991 год. А спекулянты завышали цены на этот спектакль в десять и более раз. Состав артистов был совершенно замечательный, и это было сделано «АРТелью» и Московским художественным театром — спасибо за это сотрудничество Олегу Николаевичу Ефремову. А потом на таких же условиях создали спектакль, который очень долго шел, — «Стулья» по Ионеско, с театром «Школа современной пьесы». Артель — это долгий подбор актеров, условия абсолютного доверия и неизменности участников. Никаких двух составов, никакого второго сорта. Так мы 13 лет играли «Провокацию», «Ужин у товарища Сталина»; так мы играем «Предбанник» и «Полонез» в Театре имени Моссовета. Так же создавались некоторые фильмы, которые я делал для телевидения. Тот же Ионеско — «Лысая певица», «Случай с доктором Лекриным».

 — Не могу не спросить о кино — есть ли сейчас предложения, принимаете их или отказываетесь?

— Сейчас я отказываюсь, поскольку занят спектаклем «Шагал», а он должен идти активно. Потому что играть надо не так, как, опять же, в нынешних репертуарных театрах. Сколько раз в год идут новые спектакли в этих театрах? — максимум двенадцать, а то и восемь; а если это не премьера, то может быть и пять раз в год. А мы должны играть по крайней мере тридцать. Последние фильмы, в которых я снимался, — это «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину» Андрея Хржановского и «Товарищ Сталин» — телевизионный фильм 2010-2011 годов.

 — Есть ли особо запомнившаяся, дорогая вам роль в кино?

— Стараюсь уберечь все от поношения или забвения. И я не выделяю, выделяет зритель. Есть просто радость моей жизни, что некоторые фильмы стали народными. Они избраны людьми, приняты, не забываются. Это «Республика ШКИД», «Золотой теленок», «Место встречи изменить нельзя» и «Любовь и голуби» — четыре народных фильма, в которых я имел счастье принимать участие. Но для меня важны и «Маленькие трагедии» Швейцера, и первый фильм «Человек ниоткуда». Это дорогие, серьезные для меня работы. Включая и историю с Бродским, и историю со Сталиным: они необычны по способу работы, поскольку снимались в натуре — в квартире Бродского и в квартире Сталина.

Есть еще мелькнувшие, но памятные вещи. Например, был такой сериал «Пятый ангел», роль у меня там не очень большая, но для меня важная.

 — В связи с культурными реформами вспомнилось. В вашей книге «Игра в жизнь» была своя классификация театров: «Если театральные государства сравнить с реальными маленькими странами, то аналогия будет полной».

— Да-да-да. Ну, это такой шутливый разговор с читателем.

 — Планируете ли вы продолжать литературную деятельность?

— Я сейчас ничего не планирую. В последнее время у меня очень много из оставшихся сил отняла борьба за «Шагала», и теперь уже исполнение Шагала. Поэтому я как-то за последние два года ничего не писал. Последние две повести, которые вышли в журнале «Знамя», по-моему, симпатичные, их надо было бы развивать до целой книги, но пока руки до этого не дошли.

 — Как вы относитесь к нынешним событиям на Украине, ко всей этой ситуации?

— Меня в высшей степени волнует эта тема. Внутри большинства наших людей —москвичей, ленинградцев в том числе — есть ощущение, что украинцы — хорошие ребята, наши братья, а что они по-украински говорят — ну, притворяются. Вроде как что украинский, что русский — одинаково. Я помню разговор с моим товарищем, украинцем по национальности Анатолием Стреляным — в 70-80-е годы это был заметный публицист, журналист и влиятельный человек. Как-то, уже в 90-е, я приехал в Киев с концертом и позвонил ему: «Не хотите ли прийти? У меня будет такой-то репертуар». Он ответил: «Вы знаете, я не приду. Что-то неправильное происходит».

Он объяснил. «Россия ведет себя так: вы наши братья, у нас все с вами общее, язык общий, только у вас акцент такой украинский. Но вообще-то, какой у вас нафиг язык? Ладно, не в этом дело, говорите как хотите. Мы вас настолько любим, что вы даже не наши братья, а вас вообще нет. Есть мы, а вы будьте с нами. Будьте с нами, а мы вас будем все время любить».

Это ощущение человека, который чувствует свою культуру. Это другая нация — дружественная, исторически связанная с Россией, но другая. Сейчас Украина — это другая страна. А говорят о ней в такой тональности, как по ночам в телевизионных передачах Мамонтова или Соловьева — «хотим — разгоним, хотим — защитим, а русский язык там должен быть!» Ребята — это не ваше дело. Это как если бы французы сказали: «Какие бельгийцы? Они же говорят на французском языке. Нет такой страны Бельгия; они говорят по-французски, только с каким-то странным акцентом. Нету ее и всё».

Это чудовищная невежливость, это чудовищное нарушение не только правил приличия, но и того, что создает некоторый баланс в мире. Можно помогать, можно вести переговоры, можно сострадать, не соглашаться, спорить, но нельзя в такой тональности кричать на всю нашу гигантскую страну, в которой подобное находит отклик. Это какое-то неожиданное и ужасное проявление национального бескультурья.

Юлия Кравченко

Фото yurskiy.ru