— Борис Васильевич, сколько вам было лет, когда началась война?

— Я учился во втором классе, мне шел девятый год.

— Вы помните этот день — 22 июня 1941 года? Как вы узнали о том, что началась война?

— Очень хорошо помню, как будто это было вчера. Был такой пасмурный день. У нас на пожарном сарае висела доска. Когда были редкие удары — это сигнал идти на работу. Когда частые удары, значит, где-то что-то горит. На каждом доме висел такой значок, кто и что должен нести на пожар; у нас висел значок «топор». Отец схватил топор и побежал к пожарному сараю, это примерно метров сто пятьдесят от дома. Я видел в окно этот пожарный сарай — народу много собралось, больше ста человек; пришли с ведрами, багром, лопатой — и никто не расходится. Обычно, если пожар, все бежали сразу тушить. Минут через двадцать пришёл отец и сказал, что началась война.

Что война надвигалась, можно было уже почувствовать. Тогда, уже в конце апреля и весь май через нашу деревню проходило много войск на запад, и даже были ночные атаки. Солдаты были все с винтовками наперевес, как будто брали деревню.

— Это была подготовка? Жители деревни понимали, что будет война?

— Да. Все уже были осведомлены об этих учениях. Солдаты «берут деревню», встают опять в строй и идут на запад, в сторону Ленинграда.

— Люди делали какие-то запасы, рыли землянки?

— У нас хорошо работал сельсовет, а в сельсовете был Тимофей Потапович Кирильченко, старый коммунист. Была дана такая директива — чтобы каждый житель выкопал себе окоп. Давался рисунок окопа, где спать, где есть, где отдыхать. Мы вырыли такой окоп. Он был там, где сейчас поворот на Алабушево. При первом же дожде окоп залило водой. Конечно, когда началась война, все было перестроено уже на военный лад, у нас был рядом аэродром, летчики. По деревне у нас ночью ходили патрули, проверяли документы — из Калининской и Смоленской областей шло много беженцев, и, по идее, с беженцами могли проникнуть и враги. В связи с тем, что беженцы останавливались в деревне, и проверяли документы.

— Беженцы оставались в деревне?

— Нет, они шли, шли и шли. Впереди себя гонят скот, на повозках и пешком; с ребятишками, шли в сторону Москвы. Их было много.

— В деревне военное положение сразу почувствовали?

— Сразу, как только объявили. У нас выходила химкинская газета «Вперед», сразу стали сводки писать. Все окна забили крест-накрест. В отношении дисциплины — она и так была, но стала уже жёсткой. Урожай полностью весь собирали, ничего не оставляли. Вышел лозунг «Все для фронта, все для победы», и все работали для фронта и для победы.

— Как карались нарушения военного режима?

— Жёстко; уже были другие правила. Могли судить и за опоздание на работу. Но разбирались, не так чтобы с бухты-барахты.

— Зарплату продолжали платить?

— Конечно. Когда на три месяца, когда на шесть месяцев, если ты на час опоздал. Но опять-таки — разбирались, потому что бывало так, что поезда не шли. Тогда звонишь на станцию, подтверждают, что не было поезда — всё, ты оправдан.

— Что начало происходить осенью 41-го?

— Я как сейчас помню, я мальчишкой был. В сентябре-октябре шли солдаты, помню, что оборванные. Говорят, что шли из окружения, на переформирование. Я видел это сам, на Ленинградском шоссе. Техника шла на ремонт, везли и танки, прицепленные к тягачам.

Не всех окружили немцы, часть пробивались, часть оставались. Например, мой дядя тоже был в окружении. Солдатам сказали, что тем, у кого есть тут знакомые, можно уходить из части. Часть попала в окружение, есть нечего, патронов нет. И тогда мой дядя переплыл речку Вазузу. Вода была холодная, речка широкая. Потом он болел шесть месяцев и умер от воспаления легких.

— Когда немецкие войска вошли в деревню Матушкино?

— В конце ноября моя мать пошла получать по трудодням зерно. В это время наши солдаты отступали, но нам ничего не говорили об этом. Сильно бомбили Ржавки, даже было видно, как летели брёвна от домов. Получилось так, что окоп-то наш залило, в многодетной семье по соседству накануне солдаты выкопали окоп, и мать пошла к ним, проситься. У той женщины было девять детей, и наших пять детей, и она попросилась. Тетя Поля нас пустила. И вот возле нас, мальчишек, пролетело два снаряда. Один снаряд ударился об лед и куда-то улетел, мы его не нашли. А другой, такой большой снаряд, наверное, 150-200 мм диаметром, не разорвался и отлетел прямо к нашему окопу, упал в снег. Мы с приятелем, Виктором Чудаковым, всё слушали, как он гудит. Снегу было уже много, а он горячий, вокруг него снег растаял. Вот этот момент мне запомнился на всю жизнь, ведь этот снаряд мог взорваться. Я сам артиллерист и знаю, что есть снаряды замедленного действия, они лежат час, два или пять часов, а потом взрываются. Это было 30 ноября.

Наши матери увидели, что мы лежим у снаряда, и, конечно, трепку задали обоим; загнали нас в окоп. Где-то в половине первого вдруг прилетела «Рама», немецкий разведчик-корректировщик. В это время отступали конники Доватора, и их обстреливали сверху шрапнелью. И солдаты неслись с лошадями по нашим полям (это происходило, где сейчас ПОК). Старший сын тети Поли Чудаковой сидел, как наблюдатель, нам все передавал — «вот, взрывается шрапнель». Прошло, наверное, часа три. В это время уже вовсю шла стрельба по деревне. Где-то часа в четыре, в пять вечера, уже стало темнеть, у нашего окопа раздалась команда: «Рус, вылезай!». Ну, мы так и поняли: «Все, это немцы, нас расстреляют». Тетя Поля, у которой было девять детей, пошла первой. Вслед за ней вышли и мы. Возле окопа стояло пять немцев. И там сидела одна женщина, у которой было двое сыновей, Виктор и Николай, Николай постарше, а Виктор совсем молодой. У них брат служил на нашем аэродроме инструктором, летчиком, — и этот Николай его гимнастерку надел. Немцы его начали трепать: «Рус золдат, рус золдат!», а наши матери — «Да нет, он мальчик!» Солдат заряжает винтовку, два шага отошел, уже прицелился. Тетя Поля и мать повисли на этой винтовке, прямо штыком в землю, и не дали расстрелять Николая.

Но потом они все равно забрали братьев, потому что они были с 1924 года, и до самой ночи они ходили и собирали по деревне наших раненых. Мне потом уже рассказал Леонид Архипович Синюк, как это все было. Что в деревне оставалось всего человек 60-70 наших военных; это были портные, ездовые, писари, штабные работники, а не солдаты. Политрук нас всех расположил по ручью (это было напротив нынешнего автокомбината). И они встретили немцев. Немцев же провел бывший лесник из Алабушево; всю танковую колонну, 24 танка, провел лесом, по дорогам, по которым ездили наши мужики.

— Он провел немцев к Ленинградскому шоссе?

— Да. Это ещё что — он их провёл через поле (потом там был завод ЖБИ; у нас это место называлось «турецкие поля»), где был наш медсанбат. И немецкие танки туда подъехали. Кто мог ходить, все ушли, остались только лежачие. Они их вытащили на дорогу и раздавили танками. Потом, уже в марте, жители хоронили их, забинтованных — в большом окопе, на Слободке.

Об этом леснике у нас в деревне все говорили «Вот, Александров, Александров», но он немцев провёл или не он, никто точно не знал. Или знали, но скрывали. Его потом расстреляли. Немцы его взяли с собой, он им прислужил.

Мой знакомый, Виктор Иванович Преснов, окончил лесотехнический институт, уже в наше мирное время, в 70-е, и его послали на Алтай отрабатывать три года по распределению. Он мне вот что рассказывал. «Я иду по поселку, вижу, сидит парень, играет на гармошке и поет нашу песню «Ты помни, мать моя родная, как провожала ты меня". Подхожу и спрашиваю: «Ты откуда мою песню знаешь?» А я, говорит, с Алабушево. Витька говорит: «А я из Матушкино. А ты как сюда попал-то?» Он отвечает: «А мой отец, лесник, провел к вам немцев по этим самым дорогам. И наши его расстреляли, а мать и нас, детей, сослали на Алтай».

— Что происходило в Матушкино во время оккупации деревни?

— Во-первых, хочу сказать, что бои шли с утра до ночи каждый день. Не было никакого перерыва, стрельба была всё время. Я давно дружу с участниками 354-й дивизии. Полковник Харулин мне рассказывал об этих боях. Он наступали на деревню со стороны, где сейчас ПОК; 1201-й стрелковый полк наступал со стороны будущего первого микрорайона. И вот, говорит, когда мы наступаем с двух сторон, немцы из деревни убегают. Они боялись окружения. Перед тем, как они убегают, наши делают артподготовку, потом немцы начинают бить наших по деревне, наши отступают, так и продолжалось. 5 декабря уже нельзя было выйти на улицу.

— Жители были в своих домах?

— Нет, в окопах. Был приказ сжигать дома, но наши солдаты их жалели. А зачем жалели? Все равно мы сидели в окопе. А немцы сидели в доме. На перине лежит на крыше, сделает себе дырку для пулемета, сверху ему все видно — как наши наступаю. Он как в тире лежит, и кого хочет, стреляет. А если бы сожгли дом, никто бы не стрелял, были бы в одинаковых условиях. Немцы заняли все дома. А потом они после себя всё равно всё сжигали.

— Можно ли было что-то взять из дома — одежду, еду?

— Нет. Картошку в землянке негде варить. Муку и зерно нам наши солдаты закопали, а остальное ничего не смогли. У нас дом сгорел 4 декабря, и картошка в подполе, всё сгорело.

— А вода у вас была?

— Из пруда. Пруд был метрах в семидесяти оттуда. Мой брат, старше меня на 4 года, ходил туда, набирал воду в бидончик. Проруби там почти каждый день были новые, потому что туда снаряды попадали. Принесет, выпьем и снова несем. Вода нам казалась сладкой, хорошая была.

— Сколько человек сидело в вашей землянке, сколько среди них было детей?

— У тети Лены двое, у тети Поли девять, и пять наших. Шестнадцать детей. А взрослые — тетя Поля, моя мать и тетя Лена, итого девятнадцать человек сидело. Окоп был вот как эта студия, где мы с вами разговариваем, где-то два на два метра. Если не меньше. И дверь была — просто калитка от какого-то забора. Когда нам делали землянку, лом оставили в углу, а строили с наклоном, как полагается. И вовремя одной атаки немец, спасаясь, заскочил в наш окоп, а лом этот у него под хлястик шинели попал. Он на нас так посмотрел, будто мы ему поставили лом нарочно. Еще мог бы нас всех расстрелять.

— Немцы расстреливали жителей деревни?

— У нас погибло двенадцать мирных жителей во время оккупации. Были раненые. Николаю Куликову, ему было 12 лет, немец стрельнул из автомата прямо в ногу — за то, что тот не отдавал ему валенки. В соседний с нашим окоп немец бросил гранату. Кричал: «Русский, вылезай!» Человек пять или шесть там ранило.

— Морозы стояли сильные? Немцы забирали тёплую одежду?

— До минус 25-ти. Конечно, забирали. Мы ничего из дома не взяли, осталось то, что было на себе надето. А все теплые перины и подушки оказались наверху. Он лежит на перине, периной накрытый, с пулеметом, и ему хоть бы что. У нас были телогрейки, пальто, валенки; но мы в землянке и не замерзали, потому что нас было много, мы там друг друга грели.

— Как вы продержались без еды?

— А смотрите, что получается, оказывается, человек может одиннадцать дней жить без еды, с одной водой.

— А как же маленькие дети?

— У тети Поли была девочка шести месяцев, Антонина, она сейчас на встречи ко мне приходит. И моя родная сестра, она тоже 1941 года рождения. У трех деревенских женщин умерли такие маленькие дети — есть нечего было, молока у матери нет.

— Взрослые пробовали достать какую-то еду?

— Ребятишки постарше однажды пришли и говорят моей матери: «Тетя Дуня, в магазине есть хлебный квас, заварка» Это бывший, конечно, был магазин, его уже тогда разграбили. Она говорит: «Борис, пойдем с тобой». Она меня всегда и везде брала с собой. И вот мы только вышли из-за старой кладовой, пулеметчик как даст по нам. У матери над головой пролетел рой пуль, она в снег, и я за ней. И мы поползли. Ползли метров двести, снегу много было. Приползли к дому, где половину дому занимал магазин, а во второй раньше жила семья. Там было пять немцев, я их видел, как вас сейчас; они все в окно смотрели, откуда атака должна была быть. И из каждого котелка торчит алюминиевая ложка с вилкой. Я подхожу к одному котелку и вижу там вермишель с мясом. Выскочил немец, начал пальцем на меня показывать, мычать что-то, я и не пойму, что. И за ним мать моя выбежала: «Не ешь, он сейчас тебя убьет!» И я не стал есть, и мы с ней отползли метров на сто, может быть, больше. И в этот момент в этот дом ударил снаряд. Сплошной столб огня — и нет дома. Какой снаряд попал, точно не знаю, но наши стреляли из Черной Грязи по деревне, и стреляли они 203-миллиметровыеми снарядами. Это я уже потом, как артиллерист, находил. Вот такие здоровые снаряды.

— Когда начали освобождать деревню?

— 7 и 8 декабря я слышал, как кричали наши солдаты со стороны Алабушево — «За Родину, за Сталина!». Мы всё слышали в окопе. Однажды четыре немца притащили к нам пятого, раненого, и хотели его перевязывать. А тут наша атака началась, и они не успели, один выскочил, выглянул, как заорёт испуганно — «Рус!», и они все убежали. А у этого была коленка пробита, он лежит на нас. Они его положили нам на ноги, у нас очень тесно было. И винтовку ему оставили, а он лежит, на нас озирается. С полчаса, наверное, лежал, все озирался на нас, потом не вытерпел, мы на него смотрим злыми голодными глазами, что дядю такого нам на ноги положили.

В это время атака за атакой была. И крики, прямо рядом все. И один день эти атаки, второй день — то немцы, то русские. Стрельба шла такая, что не успевали зажигать коптилку — снаряд даёт по нашим накатам, и «моргалка» гаснет.

Ночью 8 декабря вдруг стало тихо. Мы даже подумали, что, наверное, немцы Москву взяли, так и подумали. И вдруг слышим: «Рус, вылезай!», мы испугались. Но оказалось, это ребята наши, 14-15 лет, пошутили. Они говорят: «Да вылезайте, всё, немцев нет, здесь наших полно солдат».

— Немцы больше не возвращались в Матушкино?

— Нет, не возвращались. Наступали они быстро, а отступали еще быстрей. Уже через день мы даже их пушечных выстрелов не слышали, так они бежали.

— Как вы жили после этого?

— Наш дом, где я родился, сгорел. Остался бабушкин дом. Немцы бросили туда бутылку с горючей смесью, а она не разбилась. Мы потом вытаскивали мусор, чистили дом после немцев, и, вы знаете, вынесли полведра пыли и вшей. Мы с Мишкой, царство ему небесное, возьмем вот такую горсть, бросим в печку, а они трещат. Так интересно было, а взрослые потом нас отругали, потому что ведь и запах стоял.

— У вас оставались какие-то запасы еды?

— У моей бабушки немцы закопали всю картошку, когда копали окоп. У ее дома был кирпичный фундамент, они сделали бойницы, и стреляли по нашим, как из дота. В первый месяц-два мы ели конину, это нас спасло. Лошадей находили, перепиливали их пилой, приносили и ели конину. Много было побитых лошадей, вся деревня ими питалась.

— Убитые в боях солдаты лежали на улице?

— Возле нашего дома лежали несколько убитых — это были поджигатели, наши их расстреляли. У бабушкиного дома лежал в комбинезоне факельщик, тот, что бросил бутылку с горючим в её дом. И девять человек было похоронено в деревне, было три могилы, в каждой по три человека. Алексей Митрофанович Петров, житель деревни, говорил, что после боя собирали своих убитых. Наш двор, там, где стояла корова, весь был забит немецкими трупами. Они за каждого своего убитого, вытащенного солдата, получали пять марок.

— Были ли случаи мародерства в деревне?

— Был такой случай. Даже как-то язык не поворачивается сказать… У нас один разувал мёртвых. Валенок не снимается (солдат-то замерзший), он отпиливал ногу, и клал её в мешок.

Дома всё оттаивало, он снимал валенки и продавал их на рынке. А солдаты были все в новенькое одеты, в телогрейки, новые ватные брюки, подшлемники, новые шапки, шинели, валенки.

В это время после морозов настала оттепель; везде была вода. Все солдаты в этих валенках были мокрые. Как сейчас помню, бабушка печку топила с утра до ночи, сушила их валенки. Они как наставят туда кто в печку, кто на печку, сушили… Да, был такой мародер. У него было семь дочерей; первая жена умерла, остались четыре девочки, потом он сошёлся с женщиной, у которой было три дочери; и она четвёртого ребёнка должна была вот-вот родить.

— Этот человека судили?

— Да. Когда его осудили, старшая дочь осталась с тетушкой, а остальных шесть девочек определили в разные детские дома, по возрастам. Люди увидели, как он отрубал ногу. Кирильченко взял из другой деревни понятого, послал его следить. Он и застал его.

— Его дочери остались живы?

— Да. Знаете, это было уже после войны, много позже — одна женщина в деревне выдавала дочь замуж, и она сумела всех этих девочек собрать. Они уже были взрослые, с семьями. И они все стали говорить «Сталин такой-сякой, нашего папку ни за что взял». А тетка-то меня знает, мы же деревенские, тем более, жили по соседству. Получилось так, что после того, как выпили, закусили, поплясали, сели и поговорили. И они в один голос… А я сижу, на тетку смотрю, она на меня. Если сейчас мы скажем, за что папку-то взяли, тогда свадьба разладится, сейчас они уедут все, что с ними будет… Так они и уехали при своем мнении.

— Как жила деревня в 1942 году?

— В 42-м, в марте, пришел наш бывший председатель колхоза. Он первым ушел воевать; вернулся раненый, хромой. Тут у нас конина кончилась, хлеба нет, крапива, лебеда, лопухи, щавель. И ту крапиву уже всю поели. Посеяли рожь на поле. Сжали часть ржи, на мельнице смололи, и председатель по 250 граммов выдал колхозникам. Люди все просто ожили. Хлеб можно испечь, блины. И еще семь коров достал. И вот ты выходишь на работу сегодня — получи пол-литра молока. Все ходили в колхоз работать, и дети тоже, всем давали молоко.

И этот дядя Костя Исаев нас поднял, совсем другое дело стало. Он добился, чтобы каждый день приезжала лавка, по 250 граммов хлеба за трудодень людям давали всем, на каждого человека. А в 43-м и зерно стал давать. Но это тайком смололи, и жали рожь тайком, чтобы не знали в районе.

— Что могли с председателем сделать, если бы узнали про зерно?

— Да его могли посадить. Все для фронта, все для победы. Он это сделал для жителей, которые всё это выращивали. А теперь я хочу сказать о колосках…

— За которые, как говорят, расстреливали?

— Болтают. У нас было так: все дети от 8 до 13 лет с ведрами выходили после жатвы, когда хлеб соберут. Комбайнов не было, косили, кто как может. Рожь-то высокая, куда ни махни, все равно ее срежешь. А вот когда жнейка жнет серпом, то получаются такие стопочки, то есть потери зерна нет. А вот когда ты машешь, все зерно ведь не соберешь в снопы, вот тут-то и начинается — всё остаётся на земле. У нас была бригадир Клавдия Королева, ей было 14 лет; у меня даже осталась фотография, как мы всё собирали. Восемь тентов, на каждом тенте нас по четыре-пять человек, видно, у кого какая кучка. Вот принесешь ведро, только не соломы, а колосков, его еще очень трудно оторвать. И тысячи три колосков за день я наберу. Вот такая горка колосков. А потом она этот тент берет, завязывает и на ток. И сразу обмолачивают цепями, и выходит мешка два-два с половиной зерна.

— Колоски потом подсчитывали?

— Да. Если ты мало набрал, ставили одну «палочку», если много набрал — две-три «палочки» и пол-литра молока.

— Когда вы снова стали ходить в школу?

— В начале ноября 41-го, когда начали бомбить, нас, учеников, распустили. И потом школу сожгли. Мы потом ходили кто в Ржавки, кто в Льялово, кто в Крюково. Занятия снова начались, когда фронт отошёл, то есть осенью 1942 года. То есть я пропустил один год. Я пошёл в Ржавскую школу.

— Сколько было тогда учеников в школе?

— Детей было много, учились в две смены. До 1945 года в две смены учились, по три человека сидели за партой, потому что в Ржавки ходили ещё три деревни — Савелки, Матушкино и Елино. Один учитель вел второй- четвертый классы, или с первого по третий. Комнаты были набиты учениками. Учитель дает задание второму классу, пока они пишут, занимается с четвертым классом.

— Ваш отец вернулся с войны?

— Да, в 1946 году. Он был на трудовом фронте, в Муроме, делал патроны для автоматов. У него не было указательного пальца, он не мог нажимать на спусковой крючок. Ему было сорок лет, забрали его в Муром в начале ноября 1941-го. Патроны там делали днем и ночью; отец жил на казарменном положении.

— Как жили в это время в соседних деревнях, в Матушкино говорили об этом?

— Мне не хочется никого обижать, но у нас деревня была очень сплоченная, один за всех и все за одного. У нас урожай всегда хороший был, и всегда мы сдавали за Савелки, у них, видите ли, не уродилось. Дают сельсовету задание — надо сдать столько-то зерна. А где возьмешь? У нас есть, а в Ржавках и Савелках нет. Они многие сидели, вязали, в колхоз не ходили. В каждом доме была вязальная машина, и у нас тоже. Но в колхозе-то надо работать, надо все убирать, полоть надо. Наши все в колхозе, а те дома. И получалось так, что там неурожай. У нас даже рожь пололи. И сурепку надо выдергивать, а то полностью все зарастет.

— Сколько жителей деревни воевали?

— 108 человек. 38 были убиты. Кто-то не вернулся, потому что остался в другом месте, женился. У меня есть списки всех погибших, я собирал такие списки и по другим деревням.

У одного нашего ветерана, Бориса Ивановича — три Ордена Славы, у Чудакова — два. Многие награждены. У артиллериста Александра Николаевича Разоренова две или три Ордена Красной Звезды.

Юлия Кравченко