На рубеже 1832-33 годов Иван Фонвизин — брат сосланного на каторгу декабриста Михаила Фонвизина — продал сельцо Крюково своему знакомому, отставному штабс-капитану Валериану Фотиевичу Митькову, которой и владел им в следующие три десятилетия.

Новый хозяин происходил из древнего, хотя и не знатного дворянского рода. Родовое поместье Митьковых находилось в селе Варварино Юрьев-Польского уезда — это одно из старейших сёл Владимирской губернии, живописно раскинувшееся среди полей и перелесков на крутом берегу реки Колокши.

Отец Валериана Фотий Михайлович был военным, но славы на этом поприще не снискал. Дослужившись до майора, он вышел в отставку, построил в деревне каменный дом с бельведером и флигелями и зажил помещиком. Кроме Варварина ему принадлежали и другие имения во Владимирской и Пензенской губерниях, всего за ним числилось 1420 душ крепостных.

Барский дом Митьковых окружал величественный липовый парк, террасами сходивший к реке, и большой фруктовый сад. С балкона открывался чудесный вид на Колокшу, её пойму, луга. От дома к реке шёл красивый спуск, обсаженный кустарником и деревьями. Этот пейзаж позже (когда усадьба уже принадлежала дочери поэта Фёдора Тютчева) запечатлел художник Илья Репин в картине «Вид села Варварино».

У Фотия Михайловича было пятеро сыновей. Старший (от первого брака) — и самый известный из Митьковых — декабрист, полковник Михаил Митьков, добрый знакомый прежнего владельца Крюкова — Михаила Фонвизина.

Четверо других сыновей родились во втором браке:

• Николай — майор, унаследовавший другое крупное владение Митьковых — село Васильевское;
• Платон — майор, служил в Московском отделении военных кантонистов, а затем в егерском полку под Тулой;
• Валериан — поручик лейб-гвардии Финляндского полка, затем владелец сельца Крюкова;
• Владимир — был разжалован из прапорщиков в рядовые за растрату казённых денег и отправлен на Кавказ.

Валериан Митьков родился в 1800 году. Как и старшему брату Михаилу ему была уготована военная карьера в лейб-гвардии Финляндского полка. Правда, Михаил был девятью годами старше и успел послужить Отечеству в войне с французами, а Валериан в те годы был ещё мал и приступил к полковой службе в том же полку в звании поручика уже после брани с Наполеоном.

Полк, где служили братья Митьковы, был сформирован в 1806 году в преддверии войны с наполеоновской Францией как часть народного ополчения, называвшегося тогда милицией. Задачей этого Земского войска было усиление армии. Набирали туда крестьян императорских вотчин (в основном финнов — из Гатчины, Ораниенбаума, Красного Села и Стрельны). Вскоре за боевые отличия полк был причислен к гвардии, а впоследствии назван лейб-гвардии Финляндским полком. В Бородинской битве финляндцы покрыли себя славой, 14 часов кряду удерживая за собой место, за что были особо отмечены в рапорте фельдмаршала Кутузова императору Александру I.

Старший из братьев, Михаил Митьков, к тому времени служил в полку уже шесть лет и за Бородинское сражение был награждён золотой шпагой «За храбрость». Его карьера быстро шла в гору, и к 1818 году он был уже полковником. На долю младшего — Валериана баталий не выпало. Прослужил он недолго. Из поручиков его произвели в штабс-капитаны (следующий чин), а там в 1823 году отец Митьковых Фотий Михайлович умер, и Валериан решил, что военной шагистики с него хватит. При разделе наследства он получил по завещанию «деревню Новотроицкую (Малощепотье тож) в Чембарском уезде Пензенской губернии», подал в отставку и сделался помещиком.

Пушкин и Митьков, по всей вероятности, не были знакомы, что не помешало последнему подставить поэта. Дело было в 1828 году — за четыре года до покупки Крюкова. И можно бы оставить этот яркий, но не касающийся истории нашего сельца эпизод в прошлом, когда б не «роскошная» аттестация, выданная Митькову в III Отделении (высшем органе политической полиции в царской России), как нельзя лучше раскрывающая его нрав и характер.

У чембарского помещика Митькова, брата осуждённого по II разряду декабриста, имелась тетрадка с переписанными от руки стихами «буйного или сладострастного» характера, в том числе и пушкинской «Гавриилиадой». «Кощунственная» пародийно-романтическая поэма, обыгрывающая сюжет Евангелия о Благовещении, была написана 22-летним Пушкиным в апреле 1821 года в Кишинёве. Главный её персонаж — архангел Гавриил.

Автограф поэмы «не обнаружен и вряд ли когда-либо будет обнаружен: сочинитель в своё время принял меры предосторожности», — пишет пушкиновед Натан Эйдельман. Но сохранился план некоторых эпизодов, написанный поэтом в Бессарабии: «Святой дух, призвав Гавриила, описывает ему свою любовь и производит в сводники. Гавриил влюблен. Сатана и Мария».

Поначалу «Гавриилиада» была известна лишь в узком кругу друзей Пушкина, но уже с лета 1822 года стала расходиться в списках. Дошла она и до Митькова. «Гавриилиаду» скучающий «молодой человек без характера, без нравственности, легкомысленный, способный на всякое дурное впечатление» (так охарактеризован Митьков в бумагах III Отделения) подчас зачитывал приятелям — громко и с выражением. Слушатели скабрёзных стишков поимённо перечислены в деле «О дурном поведении штабс-капитана Митькова, братьев Шишковых, Мордвинова, Карадыкина, губернского секретаря Рубца, чиновника Таскина, фехтовального учителя Гомбурова».

Благодаря чтениям «с некоторым даже напряжением голоса», содержание поэмы стало известно дворовым людям Митькова — Никифору Денисову и Спиридону Ефимову, а те решили донести духовным и светским властям о предосудительном поведении своего барина. Улучив момент, холопы выкрали у Митькова святотатственную рукопись, но поскольку сами были неграмотны, им понадобился пособник, могущий составить «прошение».

Дело было Великим постом, и грамотей — «монах, ходивший с книгою для собирания подаяний» — пришёл к ним сам. Позже на допросе у петербургского военного генерал-губернатора митьковская челядь клялась, что имени монаха и его обители не знают. Прочтя вручённую ему «Гавриилиаду», монах изрек: «Это сочинение богохульное». Тогда дворовые люди «открыли намерение своё довесть до сведения о нём [сочинении] Его Высокопреосвященства митрополита Серафима и представить самую тетрадь. Монах одобрил сие намерение, советовав, однако же, подать прошение в духовную консисторию. Тут они к нему же обратились, прося его написать им таковое прошение, на что монах и согласился, и чрез три дня принёс вчерне написанное, говоря, чтоб, переписав на гербовой бумаге однорублёвого клейма, подали в консисторию».

Поэма и «прошение» на имя царя в конце мая 1828 года попали в руки митрополита Новгородского и Санкт-Петербургского Серафима (Глаголевского). Владыка прочёл, ужаснулся и препроводил «прошение» и «Гавриилиаду» к статс-секретарю Муравьёву. Делу дали ход, о нём доложили императору.

Поэту и так приходилось нелегко. В 1828 году в ведомстве Бенкендорфа тянулось разбирательство по поводу пушкинской элегии «Андрей Шенье». Её фрагмент (ранее не прошедший цензуру) разошёлся в списках под заголовком «На 14 декабря». Заголовок приписал саратовский студент Леопольдов, но Пушкину от того было не легче. В ходе допросов он уверял, что скандальный отрывок изображает события Великой французской революции и с восстанием декабристов не связан. Из-за этой истории поэта был под полицейским надзором.

И тут до властей дошла кощунственная «Гавриилиада» — началось новое чреватое бедой следствие. За богохульство автору поэмы «светила» Сибирь, каторга. В следующие месяцы Пушкину пришлось терпеть и страх, и «змеи сердечной угрызенья», и унижение. Он всеми силами выкручивался: приписал авторство поэмы покойному князю Дмитрию Горчакову, лгал, отвечая на вопросы Временной верховной комиссии. В начале октября поэта в третий (!) раз вытребовали в комиссию и показали высочайшую резолюцию, присланную из Варны (шла война с Турцией, и Николай I находился на театре военных действий). Царь вроде бы поверил Пушкину, но желал, чтобы поэт помог отыскать того, «кто мог сочинить подобную мерзость».

Главнокомандующий граф Толстой советовал стихотворцу «не отговариваться от объявления истины». В тот же день Пушкин написал императору конфиденциальное письмо, где признался в авторстве «Гавриилиады». Письмо до нас не дошло, но в 1951 году нашли его копию (о подлинности её ведутся споры). Вот что там говорилось:

«Будучи вопрошаем Правительством, я не почитал себя обязанным признаться в шалости, столь же постыдной, как и преступной. — Но теперь, вопрошаемый прямо от лица моего Государя, объявляю, что Гаврилиада сочинена мною в 1817 году. Повергая себя милосердию и великодушию царскому есмь Вашего Императорского Величества верноподданный. Александр Пушкин, 2 октября 1828. С. Петербург».

Независимо от подлинности копии, Пушкин таки признался царю в авторстве. В своих бумагах поэт сделал краткие записи о «письме к Царю» (2 октября). Почему же поэт, сознаваясь, указывает 1817, а не 1821 год? Остроумное объяснение предлагает Натан Эйдельман: «…если „Гавриилиада“ сочинена в 1821 году — значит, ссылка на юг „не помогла“. Зато сочинение 1817 года заслуживает снисхождения как „грехи юности“; к тому же за них автор уже и наказан в 1820-м!»

Спустя две недели Пушкину сообщили, что государь ознакомился с его письмом и повелел прекратить расследование. Следствие по делу о богохульстве, тянувшееся полгода, было закрыто после того, как Николай I начертал на докладной записке Муравьёва 31 декабря 1828 года: «Мне дело подробно известно и совершенно кончено».

С «Гавриилиадой» Пушкин расстался как с осточертевшей «выползиной» и в дальнейшем, как писал первый пушкиновед Пётр Бартенев, «всячески истреблял её списки, выпрашивал, отнимал их и сердился, когда ему напоминали о ней».

А что же Митьков — чем для него обернулось дело о богохульстве?

Фамилия обладателя списка «Гавриилиады» сразу насторожила власти: это который Митьков — родной брат «государственного преступника», подбивавшего «освободить крестьян и дворовых» и только что доставленного на читинскую каторгу?

У следствия не было фактов, говоривших, что младший брат — единомышленник старшего. Но донос о «Гавриилиаде», можно сказать, об этом свидетельствовал: сначала полковник Михаил Митьков вёл с крестьянами «разговоры», а теперь его брат Валериан тоже ведет опасные разговоры и читает богохульные стихи в присутствии крестьян, дворовых. Так-так… Следственное дел полковника Митькова вёл в 1826 году лично Бенкендорф. А теперь его ведомство занялось делом отставного штабс-капитана Митькова (сам шеф жандармов был на Балканах, вместе с царём).

Заключение следствия свелось к тому, что «все сии молодые люди слишком погружены в разврате, слишком облегчены презрением, чтобы казаться опасными в политическом отношении. Если между ними распространены возмутительные безнравственные сочинения, то сие, конечно, сделано братьями Шишковыми». Один из братьев — Александр Шишков — был приятелем Пушкина. Он уже до того побывал под арестом и находился под строгим надзором. Так что дела в отношении младшего Митькова особенно расширять не стали.

Для доносчиков — дворовых людей всё обернулось куда хуже. В деле «о богохульстве» нет ни слова о домашнем наказании, которое брат декабриста и читатель запрещённого Пушкина учинил над «своими людьми». Но есть упоминание, что Митьков послал Никифора Денисова (почему-то одного) на съезжий двор, где его выдрали розгами «от лица государства», а затем отдал доносчиков в рекруты. Никифор Денисов — бывший повар и камердинер Митькова, «забритый в солдатчину» — однако, не угомонился и продолжал сочинять жалобы, «закладывая» других злоумышленников из семьи бывшего барина.

В частности, он сообщил властям, что такую же «похабную книжку» со списком «Гавриилиады» «имеет и родной брат помещика Митькова, находящийся в Москве в батальоне кантонистов, майор Платон Фотич Митьков».

В отличие от Валериана Митькова Платон был на военной службе, и последствия для него могли быть суровее. Следствие шло, бумаги множились — их уже около тридцати. Оба брата, конечно, перепугались: к делу о кощунстве неявно примешивалось их родство с государственным преступником Михаилом Митьковым.

Новый донос оценили на самом верху государственной машины; о неграмотном поваре завели переписку Бенкендорф, Голенищев-Кутузов и, наконец, сам царь. Дворовый-рекрут опасался мести со стороны Митькова, по велению которого его должны сослать теперь в Финляндию — тянуть солдатскую лямку. В ответ «Государь император высочайше повелеть соизволил оставить их (двух дворовых) в военном ведомстве, но с тем, чтоб не были употреблены во фронтовую службу, а в нестроевую в каких-либо заведениях, к чему по усмотрению военного начальства способными окажутся».

Закончилось «дело о богохульстве» довольно благополучно: двое крепостных, получив побои, сумели-таки избежать солдатчины и пристроились на непыльных должностях (поваром, сторожем). Валериан и Платон Митьковы не отправились вслед за старшим братом гнить «во глубине сибирских руд» — им всего лишь поставлено на вид. Повинившийся Пушкин принялся за «Полтаву», а Николай I и его министры ловко, почти без шума (его и так было с избытком в последние годы) замяли дело.

В том же бедовом для Пушкина и Митькова 1828 году поэт и чембарский помещик «пересеклись» ещё раз. Как ни удивительно, но оба они оказались причастны к становлению гимнастики в России. Правда, в то время слово «гимнастика» имело несколько более широкое значение, а именно: «искусство упражнять тело человеческое в различных необходимых движениях, для придания ему ловкости, быстроты, движимости, твердости и здоровья». Под гимнастикой понимались различные виды физических упражнений, в том числе бег, прыжки, борьба, фехтование и т. д.

В архивах III отделения хранится дело с нехарактерным для этого учреждения профилем — под названием «Проект создания гимнастического общества». В деле, представленном в 1828 году на рассмотрение, заключался устав предполагаемого Общества любителей гимнастических упражнений и список потенциальных членов, озаглавленный «Имена особ, объявивших желание быть членами учреждаемого гимнастического заведения».

В списке значился «Пушкин, неслужащий чиновник 10-го класса». Однофамилец поэта с таким же чином и служебным положением историкам неизвестен. Кроме того, круг предполагаемых участников общества, ряд которых входил в ближайшее окружение поэта, позволяет практически наверняка утверждать, что в список внесен именно Александр Сергеевич Пушкин, который жил в то время в Петербурге, был последний год беспечным чиновником, любил верховую езду, стрельбу, фехтование, катание на коньках… К слову, Пушкин был большим мастером выписывать восьмерки на льду и даже увековечил любимую забаву в стихотворении «Осень»: «Как весело, обув железом острым ноги / Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!» Все эти виды спорта как раз и были предусмотрены обществом.

Есть в списке и Митьков — отставной капитан. Пушкиноведы установили, что это «тот самый» Валериан Митьков. И хотя ни следствию, ни историкам литературы не удалось найти никаких следов его знакомства с Пушкиным, появление их имен в одном списке показывает, что они вполне могли быть знакомы. Управляющий III отделением, фактический глава тайной полиции России с 1826 года Максим фон Фок пометил в списке рядом с фамилией Митькова: «Тот самый, который имел дело с своими людьми насчёт „Гавриилиады“, брат бывшего Финляндского полковника».

Из «дела о богохульстве» видно, что Валериан Митьков хотя и вольнодумствовал помаленьку, почитывая запрещенные «стишки», но освободительных взглядов старшего брата не разделял и был откровенным крепостником. Эта последняя черта ярко проявилась в нём в бытность хозяином Крюкова, и особенно в 1859 году, накануне отмены крепостного права, когда он принудительно переселил сотню крепостных из Крюкова в Смоленскую губернию. Впрочем, обо всём по порядку.

До 1832 года сельцо Крюково принадлежало декабристу Михаилу Фонвизину, который в 1826 году был осуждён на 12 лет каторги и отправлен в Сибирь. В 1832 году оставшийся на свободе его младший брат Иван Фонвизин продал имение своему знакомцу Валериану Митькову. Несомненно, что младшие братья декабристов, как и братья старшие, были хорошо знакомы между собой — оба были отставные военные весьма вольного образа мыслей, оба — люди семейные. Супругу Митькова звали Софья Людвиговна (в девичестве Гастелло). На её имя и была оформлена покупка. По-видимому, Митьков дал за сельцо Крюково хорошую цену, так сказать, по знакомству, иначе выгодно продать имение, принадлежавшее каторжанину, едва ли было возможно. Кроме того, отставной штабс-капитан мог себе это позволить. Средства у его семьи были — Митьковым принадлежали многие деревни в Смоленской, Пензенской и Владимирской губерниях.

Незадолго до того, как Митьков приобрёл сельцо Крюково, в 1830-31 годах по Москве и её окрестностям прокатилась эпидемия занесённой из Персии холеры, унесшая жизни без малого 200 тысяч человек. Это была первая в истории России вспышка холеры, самого смертоносного в 19 веке инфекционного заболевания. Из России холера проникла в Европу и распространилась в Западном полушарии.

Особенно велика была смертность среди крестьян. Поэтому Валериан Митьков, купив Крюково на рубеже 1832-33 годов, со временем переселил туда часть крестьян из другого своего имения — села Малое Щепотьево (Малощепотье, Андреевка, Новотроицкое) из тех мест, где проходит водораздел Дона и верхней Мокши.

Сельцо Крюково было в те годы невелико: дюжина крестьянских дворов, сотня душ обоего пола, барский дом с разными строениями и скотным двором. Сельцом Крюково называлось потому, что в нём находился барский дом, но, в отличие от села, не было церкви.

В 1851 году началось регулярное движение по железной дороге Санкт-Петербург—Москва (Николаевской она стала называться с 1855 года). Сразу после этого земля, прилегавшая к магистрали, вздорожала почти в 50 раз: в среднем по европейской России десятины (1.09 га) составляла не более 10 рублей, а вблизи железной дороги — до 473 рублей.

При прокладке «чугунки» правительство задорого выкупило у Митькова участок земли в Крюковском имении. А через несколько лет, в конце 1850-х годов, началась подготовка крестьянской реформы. Тогда-то Митьков и смекнул, что Крюковское имение надо поскорее продать — до того, как крестьяне получат свободу и придётся выделять им дорогую землю, как требовала крестьянская реформа. Посему крестьян срочно нужно переселить куда-нибудь, например, в другое своё имение, а оставшийся участок земли выставить на продажу и ждать богатого покупателя.

Жена Митькова в 1853 году умерла, и он по завещанию сделался единоличным владельцем «благоприобретенного движимого и недвижимого имения в сельце Крюкове». Но вдовел он недолго — женился снова. А тут и подходящий случай для реализации его плана подвернулся — в 1858 году, во время очередной, 10-й (и последней) ревизии. Ревизией в те дни назывался упрощённый вид народной переписи для упорядочения налогообложения. Митьков записал крюковских крестьян без их ведома в село Успенское («Шилово тож») Дорогобужского уезда Смоленской губернии. Теперь по документам выходило, что все они там и проживают. Осталась малость: отправить крюковчан «по месту прописки».

Но крестьяне не хотели переезжать на новое место — помимо всего прочего, с переездом они теряли дополнительные заработки на железной дороге. Тогда Митьков, видимо, дав взятку чиновникам, «продал» земли своей новой жене. Евгении Христиановне Митьковой. А в августе 1859 года деревня заполыхала. В том пожаре сгорела большая часть крестьянских домов, по некоторым данным — вместе с барским домом.

Местные жители не сомневались, что деревню спалил их барин — не собственноручно конечно, а руками крепостного «поджигателя», которому вероятно посулил возвращение в родную пензенскую деревню вместо переселения на Смоленщину. И действительно, сообщает краевед Игорь Быстров, вскоре после пожара «был отослан в Пензенскую губернию переселённый оттуда Егор Сергеев. Видимо, он что-то знал, если и не был поджигателем».

Оставшись бездомными, крюковчане не сдавались и переезжать на новое место по-прежнему отказывались. Те, у кого сгорели избы, поселились в сараях. Мало того, принялись подавать прошения и жалобы разным должностным лицам, вплоть до императора. Писали, что переселение для них очень «стеснительно и разорительно». По этому поводу уездный предводитель дворянства писал московскому губернатору князю Щербатову: «крестьяне г. Митькова на переселение ропщут».

Ропот крестьян учинил беспокойство не только уездным и московским властям. Афера Митькова озаботила и смоленского губернатора генерал-майора Ахвердова. Задолго до пожара — в феврале 1859 года — он сообщал в Москву, что согласно 10-й ревизии значатся переведёнными в село Успенское Смоленской губернии 101 душа крестьян сельца Крюково. Однако в Успенском никаких приготовлений для их приезда не делается и «едва ли будет достаточно крестьянам необходимых земельных угодий к безнуженному существованию их».

Митьков, которого потянули к ответу, заверил власти, что он, де, строит для крестьян в селе Успенском 12 домов и велел заготовить для них достаточно хлеба. Тем временем губернатор на Смоленщине сменился и новый хозяин губернии, генерал-майор Самсонов, получив эту отписку Митькова, заявил, что ни одного дома полностью не построено: 9 домов из 12 не имеют печей и сараев, а 5 домов — без полов и крыши, одни стены.

Крюковские крестьяне по-прежнему переселяться отказывались. Для их «убеждения» в Крюково приезжали московский исправник (начальник уездной полиции) и даже губернатор в сопровождении полицейских и казаков. Московские власти встали на сторону помещика, опасаясь, что примеру жителей Крюково могут последовать и другие крестьяне, переводимые на новые места.

Но «убеждение» не помогло. В сентябре 1859 года группа крестьян — Иван и Алексей Алексеевы, Анисим Владимиров и другие — обратились к московскому военному генерал-губернатору, читай, градоначальнику Москвы. В отличие от просто московского (гражданского) губернатора, подчинявшегося министру внутренних дел, генерал-губернатор подчинялся лично императору и имел чрезвычайные полномочия в борьбе с эпидемиями, при подавлении бунтов. Он надзирал за политическими настроениями, за работой администрации. Одновременно крюковчане подали прошение на имя императора Александра II.

В ответ им было объявлено, что «они должны немедленно исполнить требование помещика и отправиться, не ожидая зимнего времени, в Смоленскую губернию». Тогда делегаты крюковчан крестьяне Платон Степанов и Анисим Владимиров сами отправились в Петербург, чтоб подать новое прошение императору. Власти, узнав об этих ходоках, поставили в Крюкове караул из трёх казаков, чтобы арестовать «делегатов», когда те вернутся. Остальным крестьянам велели самовольно никуда не отлучаться. А через несколько дней их снова собрали и повторили отказ в просьбе оставить их в Крюкове. Крестьяне ответили, что «повинуются начальству, но из Крюкова в Дорогобужский уезд ехать не хотят и охотнее пойдут в Сибирь».

Тогда четверых самых упорных — Ивана и Алексея Алексеевых, Пётра Владимирова и Карпа Афанасьева — взяли и отвели в отдельную избу, чтоб они «не смущали» остальных — фактически арестовали. Оставшихся страх принудил согласиться на переселение. Им обещали, что помещик выдаст тёплую одежду для детей и по 10 копеек серебром кормовых денег на каждого взрослого переселенца. Всё же дать подписку о выезде крестьяне отказались. Они требовали, чтобы помещик сперва вернул им отобранный хлеб и овёс, а купец Славин заплатил им за работы, выполненные на железной дороге, 804 рубля 76 копеек. Власти признали требования крестьян справедливыми и предложили помещику и купцу рассчитаться. Купец, само собой, не торопился. Тогда губернатор, которому надоела эта канитель с затянувшимся переселением, велел выдать крестьянам плату из средств, имевшихся в его распоряжении.

Крюковчанам приказали за две недели, начиная с 22 ноября, приготовиться к переселению. Большинство повиновалось, но пять крестьян продолжали упорствовать и заявили, что будут ждать возвращения своих «делегатов» из Петербурга «с царским словом». Этих пятерых власти отправили в московский земский суд под стражу. А поскольку крюковчане по ночам ходили советоваться с ними, «смутьянов» посадили в тюрьму. Когда 26 ноября 1859 года вернулись наконец ходоки из Петербурга — их отправили туда же.

Смоленский губернатор дал знать в Москву, что дома для приёма переселенцев не готовы, но переезд это не остановило. Московские власти «решили проблему», попросив дорогобужского исправника разместить пока крюковских крестьян у местных жителей. Чтобы новые народные возмущения не помешали насильственному переселению, в Крюково ввели отряд из 20 казаков.

9 декабря 1859 года казаки сами запрягли лошадей, и крюковских крестьян под надзором полиции отправили в Смоленскую губернию. Из соседних деревень стеклись люди: одни пришли попрощаться с соседями, другие — купить у отъезжающих разные вещи. Тёплой одежды для детей помещик Митьков так и не выдал. Крестьяне вынуждены были покупать её сами и потратили на это 157 рублей 64 коп.

Любопытно, что сам Митьков во всем этом участия не принимал и на время насильственного переселения отбыл за границу.

До Воскресенска (теперь город Истра) крестьян сопровождал местный пристав и полиция. А там переселенцев сдали другому приставу для сопровождения — и так до Смоленской губернии. Из каждого уезда местный исправник отсылал московскому губернатору рапорт: мол, крестьяне «препровождены благополучно».

Семеро же «активистов», сидевших в тюрьме — Алексей и Иван Алексеевы, Анисим и Пётр Владимировы, Платон и Евграф Степановы (все коренные жители Крюкова), да ещё Карп Афанасьев (переселенец из пензенской деревни Малощепотье), — отправились на новое место жительства по этапу под конвоем, как арестанты. Так прекратило своё существование старинное сельцо Крюково.

Низость и жадность помещика Митькова вызвала такое недовольство московских властей, что генерал-губернатор Тучков даже предложил московскому гражданскому губернатору взыскать с Митькова в пользу крюковских крестьян деньги, потраченные ими на тёплую одежду для своих детей.

Село Успенское (Шилово), куда доставили крюковчан, перешло к Митьковым во второй половине 19 века и лежало между Дорогобужем и Вязьмой, недалеко от посёлка Семчево. В 1859 году Успенское (Шилово) разделялось на три части: село Успенское с каменным храмом Успения Пресвятой Богородицы, сельцо Шилово с помещичьим домом, и деревню Шилово с крестьянскими дворами. Стояло Успенское при речке Серебренке, и было в нём всего 4 двора, где жило 9 мужчин и 8 женщин. А сельцо Шилово значилось при колодце — в нём было 2 двора, 7 мужчин и 12 женщин. Зато крестьянская деревня Шилово, тоже при колодцах, была куда многолюднее — 7 дворов, 98 мужчин и 98 женщин.

Здесь и поселились крюковские крестьяне. Но со своей судьбой не смирились. После отмены крепостного права в 1861 году они стали бороться за возвращение в родные места. Уже летом 1861 года крестьянин Пётр Владимиров, временно живший неподалеку в соседнем селе Кутузово, подал от имени всех переселенцев-крюковчан новое «всеподданнейшее прошение» о возвращении их на прежнее место жительства. Прошение Владимирова осталось «без последствий».

А крестьяне продолжали писать в разные инстанции. В 1862 году вопрос об их возвращении рассматривал даже министр внутренних дел граф Пётр Валуев. Он счёл, что переселение прошло без соблюдения всех правил, утверждённых в 1858 году, и поставил перед смоленскими властями вопрос об устройстве быта крюковских крестьян. Так бюрократическое колесо завертелось в обратную сторону…

Чиновники собрали сведения о прежнем поселении крестьян Митькова в Крюкове: что сталось с их домами, какова их примерная стоимость и можно ли вернуть крестьян на прежнее место, если будет на то разрешение правительства.

Выяснилось, что из оставшихся в Крюкове после пожара четырёх крестьянских домов и сараев уцелел только один, а остальные перепилены на дрова и использованы помещиком Митьковым для отопления своего дома. Убыток, понесённый от этого крестьянами — до 3500 рублей серебром, и это не считая того, что собираясь переселяться, крестьяне вынуждены были «продавать за бесценок свой скот и разные хозяйственные вещи».

«Что же касается до обратного возвращения их (крестьян) на жительство в сельцо Крюково, — сообщал начальству пристав, — то я со своей стороны нахожу это возможным потому, что… крестьянам, как уже в здешнем месте привыкшим к занятиям разного рода и торговле, удобней и легче будет упрочить расстроенное своё хозяйство».

Но официальное возвращение крюковских крестьян на прежнее место так и не состоялось. Хотя некоторые из них всё же вернулись в Подмосковье, но сколько их было — неизвестно. Как сообщает краевед Игорь Быстров, «по словам местных жителей, сыновья и внуки крюковских крестьян Степана Афанасьева, Анисима Владимирова, Григория Северьянова в конце 19 начале 20 века жили в посёлке Крюково, возникшем около станции, и в деревнях Савёлки и Каменка».

Волею жадного барина Митькова старинное сельцо Крюково исчезло, а с ним пропала и старая усадьба. Название сгоревшей деревни перешло к посёлку железнодорожников при станции Николаевской железной дороги. Митьков же, как и хотел, начал распродавать земли сельца Крюкова небольшими участками с крупной выгодой для себя. Скоро он построил себе новую усадьбу на территории нынешнего 8 микрорайона — примерно там, где сейчас находится гимназия 1528 (корпус 844): новый дом с фонтанами и даже бассейном, вокруг которого был разбит красивый парк с липовыми и берёзовыми аллеями. Три тополя из старого усадебного парка и сейчас ещё стоят возле памятника Пушкину, рядом с корпусом 820.

В 1865 году Митьков умер. Вдова его крюковский дом вскоре продала, и, после смены череды хозяев, в конце 19 века эта усадьба перешла к купцу Ивану Карловичу Рахманову, который владел ею вплоть до 1917 года.

А что же стало с Успенским-Шиловым, куда были переселены крюковчане?

Когда Митьков умер, «вдова его старуха уехала в Париж, там и единственную дочь выдала за Рошфора, — сообщает в 1916 году в своих записках историк дворянского быта Анатолий Фокин, [по-видимому, дочь вдовы не была дочерью Валериана Митькова]. — Рошфоры приехали в Россию, где Митькова предоставила им Шилово. Рошфор принялся за хозяйственные реформы, возвёл великолепные постройки, любил ездить в Вязьму, где сорил деньгами и вёл крупную игру. Должники подали ко взысканию и было постановлено лучшую собственность Рошфора — постройки — пустить с молотка».

Старуха Митькова не знала, что делать с имением, приехала в Шилово — и тут к ней явилась ловкая знакомая, предложившая свои услуги в качестве управляющей, как сообщает Фокин. «Митькова имела ещё средства и за доходом не гналась, хотела она только сберечь имение от разорения, на предложение согласилась», и впоследствии Успенское-Шилово этой ловкой наёмнице продала.

Где именно стояла усадьба, построенная Митьковым и перешедшая потом к Рахманову, долгое время оставалось неизвестным. Лишь в 1994—1996 годы следы барского дома 19 века обнаружил зеленоградский археолог Александр Неклюдов, руководивший кружком юных археологов при школе 719. Уточнить место, где стояла усадьба, помог местный житель Сергей Разорёнов. Он помнил, как помещик Рахманов запрещал им, мальчишкам, рвать в его имении тёрн (так ребятишки называли боярышник). Некоторые кусты этого «тёрна» и сейчас ещё растут возле корпусов 847, 848, 850 и около гимназии 1528 (бывшей школы 897).

Летом 1994 года Институт археологии Российской академии наук выдал официальные разрешения на археологические работы, и Александр Неклюдов вместе с юными археологами заложил десяток шурфов на территории 8 микрорайона. В трёх из них были обнаружены остатки сгоревших деревянных конструкций, а также домашняя утварь, медные монеты начала и середины 19 века. Самой «молодой» находкой оказалась монетка 1852 года. Эти изыскания позволили определить, где стояло сельцо Крюково до пожара 1859 года (после чего посёлок «перешёл» на другую сторону железной дороги).

Неподалёку, около корпуса 820А, нашлись и обломки белого строительного камня-известняка, изразцы и кирпичи — всё это говорило о том, что здесь некогда стоял помещичий дом. Уцелели до наших дней и остатки липовой аллеи, окружавшей усадьбу.