Союз Советских Социалистических Республик при всех своих плюсах и минусах был государством прозорливым и смекалистым. На бескрайних просторах интернета я не смог найти информацию, что для отчеканенных монет их масса точно совпадала с циферкой на аверсе. В СССР такое однозначное соответствие было для монет из медного сплава номиналом — 1, 2, 3, 5 копеек (кстати, сейчас заметил, что они в своей последовательности образуют ряд Фибоначчи).

Основное назначение этих монет было следующим: 1 копейка — коробок спичек или стакан газированной воды без сиропа, 2 копейки — местный телефонный звонок, 3 копейки — стакан газводы с сиропом, 5 копеек — «пятачок» — один проход в метро или проезд в местном автобусе. Абсолютно любой гражданин мог принести в магазин пакет медной мелочи, бросить его на весы и превратить массу в денежный эквивалент, равный количеству граммов, что противоречило основным физическим законам сохранения размерности величин. Но были и любопытные исключения из правил…

Исключение первое — у автоматов с газированной водой и многоразовыми стаканами, пить из которых тогда никто не брезговал, монетоприемники были настроены на разделение монет 1 и 3 копейки по весу (размер не контролировался). Однако никто не отменял возможности закона сохранения при переходе кинетической энергии в потенциальную. Для экспериментального подтверждения этого бралась монета номиналом 2 копейки, прижималась к нижнему краю щели с надписью «Опустите монету 1 или 3 коп» и со всей силой подкручивалась пальцем, после чего оставалось только ждать результата: прозрачной водички за 1 коп. — в 20% случаев — «недокрут», вылета в окошко «Возврат монет» — еще в 20% - «перекрут», и наконец, в 60% - ура, ура, ура — стакан наполняла вожделенная сладкая жижа лимонного или апельсинового вкуса. При самом плохом стечении обстоятельств — денег нет от слова вообще, а пить хочется — голь на выдумки хитра: монетки можно было поймать рядом на дне вентиляционной шахты коллектора с помощью катушки ниток и размятого пластилина.

Исключение второе — процедура сложного и вредного для здоровья волшебного превращения «медных» 3 копеек в блестящие 20 (такие эксперименты современным детям повторять страшно и, главное, бессмысленно). В нашем детстве разбитый ртутный градусник был вещью более чем рядовой. Блестящие шарики ртути, образованные силой поверхностного натяжения, катались по полу в детском саду, медкабинете в школе и очень редко — дома, частенько даже забиваясь под плинтус и случайно попадая в фильтр пылесоса впоследствии. Как же красиво их гоняла щеткой воспитательница, пытаясь запинболить в пластиковый совок!
Немедленный вызов охотников за приведениями (то есть специалистов из МЧС в костюмах тотальной химзащиты) и демеркуризация — это производные нынешнего неспокойного времени.

Так вот, если взять медную монету и методично втирать в ее поверхность тряпочкой шарик ртути, то образуется тонкая пленка серебристой амальгамы, что при одинаковом геометрическом размере советских монет 3 и 20 копеек со стороны колосящегося герба делает их визуально неотличимыми. Далее работал следующий универсальный алгоритм: в ларьке стакан кваса стоил 3 копейки, дяденьке-продавцу монета протягивается гербом к верху. Если он ее переворачивал перед тем как бросить в кассу, то на выходе был стакан кваса и трогательные объяснения, что такую денежку на улице нашел и ничего не знаю. Если не переворачивал — стакан кваса плюс 17 копеек «нетрудового» дохода.

Иногда вместо стакана кваса — ведь нельзя же палиться бесконечно — в ларьке «Союзпечать» покупалась газета «Труд» (такая вот была суровая жизнь, «Правды» нет, «Советскую Россию» продали, остался только «Труд» за три копейки). В реальности такой опасный и тягомотный процесс смены номинала затевался исключительно ради постижения высшего алхимического опыта, ведь гораздо проще было найти и сдать стеклотару или воспользоваться гораздо более экзотическим способом, речь о котором пойдет дальше…

Однажды теплым летним вечером, где-то в середине июля — самой макушке лета, «старшее» поколение дворовой шпаны 14-16 лет (теперь даже Word подчеркивает «шпана» как слово с ярко выраженной экспрессивной окраской) протирали зад на скамеечке возле подъезда и аппетитно лузгали семечки. Конечно же, это не были современные отборные семечки «От Мартина», удобно упакованные в целлофановый пакет. Эти семки шуршали в кульке из старой газеты «Правда», и продавала их бабуля цыганско-украинского вида с золотыми зубами на выходе из Крюковского подземного перехода, монотонно черпая мерным граненым стаканчиком из огромного мешка, по 20 копеек за дозу. Рядом торговали знаменитыми крюковскими жареными пирожками с котятами (ой, простите, с мясом конечно). Толстая тетка в засаленной жилетке, накалывала пирожки из гигантского алюминиевого бака на двузубую титановую вилку (такая вилка производилась на секретном авиационном заводе и сносу ей не было) и ловко подхватывала их в обрывок кассовой ленты, стоили они серебристый «десятунчик».

Количество шелухи под лавкой постепенно росло, несмотря на страшилки родителей о грязных руках бабули и провоцируемом аппендиците, как откуда ни возьмись явилась новая напасть — злые голодные самки комаров, которым это чинно-благородное собрание виделось источником кровавых жизненных сил для продолжения своего комариного рода. Спасение утопающего — дело рук, конечно же, самого утопающего, и найдено оно было в стайке пятиклашек, которые играли в прятки у фонарного столба.

«Эй, ребзя, дело есть!» — позвал нас их заводила и по совместительству главный хулиган микрорайона, и мы тут же доверчиво подбежали, зная не понаслышке, что с ним шутки плохи. «Знаете, пацаны, что сушеных комаров в аптеке принимают по 25 рублей за майонезную баночку?» — продолжал он. Я, конечно же, слышал, что в аптеку тогда можно было сдавать сушеные травки — мать-и-мачеху, календулу, ромашку, липовый цвет, там даже висело объявление с ценами и датами сбора, но вот чтобы комаров? Но безапелляционный тон старших товарищей подавил здравый смысл, и в течение двух часов мы активно хлопали ладошами, убивая насекомых, и аккуратно складывали трупики в принесенную из дома баночку. Наконец стемнело, все разбежались по домам, а у нас с учетом усушки-утруски получилась примерно пятая часть банки, которая тянула на заветную синюю бумажку.

Позволю себе небольшое лирическое отступление про ценность дензнаков того времени. Отец мой получал как ведущий инженер зарплату (с учетом премии) около 220 рублей, мама — библиотекарь в вечерней школе — еще 120, при этом мы никогда особо не шиковали, но к концу месяца обычно занималась в долг у коллег, до будущего аванса, та самая синяя «пятерка».

На следующее утро добровольцем для сдачи столь ценного продукта в аптеку негласным большинством был назначен я. Скажем так, по жизни я никогда не заикался, но важность и ответственность момента сделали свое дело. «Д-дяденька, г-где нах-х-одит-ся школа для з-заик?» — «Зачем тебе школа, мальчик? Ты и так классно заикаешься! (это из анекдота). «Т-тетенька, а м-можно комариков сушеных с-сдать? Б-баночку мы не смогли с-собрать, ну в-вот сколько есть, т-там рублей на пять будет!», — молвил я в глаза строгой женщине-фармацевту сквозь стеклянную загородку. Долго сдерживать себя она не смогла, смех буквально разбирал ее, — «Мальчик мы комаров не принимаем, беги отсюда!», — с трудом выдавила она. Уж не знаю, были ли мы первые такие идиоты или нет, но сам не свой со стыда и испуга, я дал деру. Такой вот, блин, фейк…

Здесь хочется предположить, что этимология английского слова fake — «фейк» (обман, липа), возможно, восходит к устаревшему глаголу to feague, обозначавшему процесс запихивания кусочка имбиря в @опу коню, чтобы при продаже он выглядел живым и полным энергии. Конь с кусочком имбиря в заднем проходе бесконечно перебирал копытами, всячески ржал и изображал активную витальность. И только потом покупатель понимал, что его надули…

В третьем классе мои родители решили, что чередовать рабочие смены для того, чтобы накормить меня обедом после школы — это уже слишком, и велели сделать мне дубликат квартирного ключа. Ближайшее место, где это можно было осуществить, находилось в третьем торговом центре, в маленькой пристройке рядом с пунктом приема стеклотары. Там, в тусклом свете оголенной электрической лампочки, вечно пьяный инвалид с завидным упорством извлекал сноп искр из точильного круга, заостряя ножи и ножницы, или превращал зажатую в тисках болванку-заготовку при помощи напильника в копию ключа.

Поехали мы туда с приятелем-одноклассником Кириллом И. (который оставил неизгладимый след в формировании моего юношеского мировоззрения и расставании с мелкими материальными ценностями типа светодиодов АЛ307, о чем расскажу отдельно). Кирилл остался снаружи, бросив естественным порядком вещей — «А чо я, кому ключ надо делать?» — меня на амбразуру. Захожу я в эту подсобку и слышу прокуренный голос ниоткуда: «Малчик, зачем пришел?». «Дяденька, мне бы ключик сделать», — неуверенно проблеял я. «Иди на@@@, малчик!», — радостно и зычно раздалось в ответ. И здесь я не на шутку испугался и со всех сил ломанулся к двери, направление экстренной эвакуации подсказала полоска солнечного света, пробивавшегося сквозь узкую щель. А ключ я тогда так и не сделал!

Почему меня так сильно задела реплика «Иди на@@@, малчик!», — наверное потому что дома мата я никогда не слышал, и даже сейчас меня откровенно бесят люди, которые лицемерно притворяются суперправильными и гиперположительными, но после приема минимальных доз нейролептиков (алкоголя и т. д.) сползающие до употребления междометия «@ля» после каждого значащего слова. Лучшая проверка человека, который категорично утверждает, что не ругается матом, это плескануть воды на стоящую пред ним сковороду с раскаленным маслом или капнуть расплавленным ПОС-61 с жала паяльника на руку. К сожалению, воспитание улицей избежать почти никому не удавалось, поэтому подростковое желание покрасоваться приобретенным лексическим запасом превращало осмысленную речь в перечисление причинных частей человеческого тела и возможных действий с ними. В шестом классе подобная метаморфоза случилась и со мной.

Паша был один из очень воспитанных мальчиков нашей садовской группы и поступил не в нашу «школу дураков» № 909, а в стоящую рядом «школу песни и танца» № 676, ибо у него были в наличии и голос, и слух. В целях саморазвития мы с ним очень продуктивно посещали свалку различных радиодеталей, плат и прочего барахла у 4-го корпуса будущей «альма-матер» — Московского Института Электронной Техники (ну, или Эмалированных Тазиков, кому как больше нравится), перелезая через бетонный забор в лесочке со стороны спорткомплекса. Так вот, этот культурный мальчик поведал мне страшную тайну, что на осветительных вышках стадиона МИЭТ стоят специальные сверхчувствительные микрофоны, которые при обнаружении матерных слов в речи других, менее культурных мальчиков, передают всю информацию в детскую комнату милиции, а оттуда непосредственно родителям выявленных отпрысков. И что об этом сказал его папа, который действительно работал в милиции, то есть по-нынешнему «инфа 100% верняк».

И тут «что-то сталося со мной», ведь имея всегда «уд.» по поведению в дневнике, что жить особо не мешало, я на дух не переносил всяческих процедур общественного нравственного порицания. Порядка двух месяцев речь моя была вычищена фильтрами этих «виртуальных» сверхчувствительных микрофонов. А потом, когда на уроке литературы мы проходили «Денискины рассказы» Драгунского, «Позорная труба» грубым пыльным муляжом из-под кровати, вместе со своим эффектом Лоренца-Шморенца, напрочь разбила эту иллюзию…