— «Дом с ведьмочкой» на Заречной улице построил мой дед Кондрат — первый в роду Макаровых, поселившийся в Каменке. Правда, построил он его не здесь — Заречной улицы тогда в помине не было.

Откуда дед Кондрат родом — неизвестно, он был детдомовский. Родился примерно в 1870 году. Как попал в Каменку? Видно, был взят в учение к какому-то здешнему столяру. Выучился ремеслу, обзавёлся семьей. В 1897 году родился сын Митя, потом в 1901-м — Володя, затем в 1905-м — мой отец Иван, потом Николай, следом, в 1908-м, сестра Шура да ещё две сестры. Всего семеро детей: четверо сыновей и три дочери. До 1916 года семья Макаровых жила «на квартире», то есть снимала жильё у кого-то из местных.

Кондрату было уже за тридцать, когда он решил построить собственный дом. Строиться — дорого. Материал взяли тот, на какой денег хватило. Брёвна не широкие, еловые и сосновые вперемешку, «слабый» лес. Поставили сначала сруб, но не здесь, где дом стоит теперь, а на окраине Каменки. Там он и простоял десять лет под временной крышей — обычное по тем временам дело. Каменка тогда была большой деревней, домов… точно не скажу, но порядка 120 изб стояло. Наш номер был 112.

Позже деревню поделили на улицы: Зелёная, Заречная, Овражная… В 1926 году уже новая власть выделила семье Макаровых (дяде Мите, старшему сыну Кондрата) нынешний земельный участок. Сруб разобрали и перенесли на новое место. Теперь у нашего дома номер 17.

До войны дом был бревенчатым. Позже его обшили тёсом.

Домов, сравнимых по возрасту с нашим в Каменке, да и в Зеленограде, пожалуй, уже не осталось. Самые старые из тех, что ещё стоят, давно перестроены. А наш – нет. Тогда ведь дома строили сообразно укладу жизни: с крыльца входишь в сени, из них в одну сторону – жилая часть дома, а с другой стороны – чулан, дальше идёт сход в огромный крытый двор, где помещался туалет и жила в тепле под крышей домашняя скотина. Там отгораживали место для коровы, для лошади, для сеновала. Во двор вели ворота, куда заезжала лошадь с санями или телегой.

Лошадь в крестьянском хозяйстве была необходима – на ней пахали. У нас в семье лошадь держали до конца 1920-х годов, пока её вместе со всей сбруей не забрали в колхоз.

Рядом с нашим домом стоял старый-престарый дом, в который позже переселился один из братьев моего отца — дядя Володя. При советской власти здесь всем выдали землю, и участки были очень большие — каждому более 30 соток. Дяде Володе тоже дали участок по соседству с нашим — 33 сотки. У меня сохранился план на земельный участок, составленный в 1926 году студентом-землеустроителем Плехановым.

Сначала моим родным распределили участки в другом месте, но потом они договорились с соседями поменяться. Поэтому к плану ещё прилагался рукописный текст с печатью, где оговаривались дополнения при выделении земли. Земля ведь бывает разная: одна неудобная, заросшая кустарником, другая — удобренная. И в этом документе было написано, что нужно сделать, чтоб никто не остался в обиде.

На плане участок №1 выделен Дмитрию Макарову, участок №2 — Владимиру Макарову. Моему отцу Ивану участка не выделяли. Он жил в родительском доме вместе со старшим братом (на него были оформлены все документы) как одна семья.

Так вот, ещё раньше, до революции, на соседнем участке, который позже достался дяде Володе, жил человек, которого все в деревне называли Огородником. Такое у него было прозвище. Он выращивал на своей земле множество разных овощей, но не просто для продажи на рынке. Огородник занимался своим делом, можно сказать, профессионально и добивался, по-видимому, выдающихся результатов.

Однажды, вскапывая у себя в огороде землю под картошку, я нашёл дореволюционную серебряную медаль с проушиной для ленты. На одной стороне было написано, что эта награда присуждена за призовое место какой-то коммерческой аукционной организации, связанной с сельским хозяйством. На другой стороне стояла фамилия тогдашнего московского градоначальника Николая Алексеева, занимавшего этот пост в 1885—1893 годах. Думаю, это награда нашего Огородника.

В годы революции Огородник сбежал из наших мест, подальше от советской власти. Земельный участок его отдали потом дяде Володе, а ветхий дом Огородника он делил с нашими соседями Яковлевыми. Войну дом пережил плохо. Неподалеку от него разорвался снаряд — он пробил стену и разрушил печь. После войны выросшие дети дяди Володи, а их было семеро, разделили этот земельный участок между собой.

До войны в доме жила большая семья — рано овдовевший дед Кондрат и его дети. Сыновья пошли по стопам отца — все столярничали. Старшие из братьев, Митя и Володя, до революции успели поучиться, если не ошибаюсь, в Строгановке, и кроме прочего занимались ещё резьбой по дереву. В большой комнате, куда одним боком выходила русская печь (сейчас её нет, разобрали) не только жили, но и работали — там стояли верстаки.

Руководил домашней бригадой сам дед Кондрат. Под его началом сыновья делали на продажу стулья. Это была кропотливая работы, и отдельные операции браться поделили между собой: один выпиливал ножки, другой делал сидение, третий — спинку, затем все детали собирали и склеивали костным клеем. По словам моего отца, работа была монотонной: «Целый день пилишь и пилишь одинаковые планочки, украшавшие спинку».

Материал для стульев приобретали добротный, да ещё облицовывали готовый стул тоненькой дубовой планочкой — для красоты и солидности. Дюжину однотипных стульев на лошади отвозили в Москву. Товар у Макаровых покупала какая-то организация. Не знаю, какая именно, но назывались эти стулья — банковские. Может, их делали для банка, а может, имелась в виду их строгая форма, подходящая для деловой обстановки.

Работали мастера добросовестно, но большой прибыли не имели. Получив деньги, отправлялись на склад в деревне Скрипицыно, где покупали сырье для новой партии — не кругляк, конечно, а уже обработанные и вылежавшиеся доски из дуба и других пород. Столяры Макаровы не были членами Каменской столярной артели, помещавшейся в 1920-х годах в бывшей даче помещика Бурдасова — в деревне они считались «мещанами», что говорило об их обособленности. В современных терминах такой уклад назвали бы семейным подрядом.

В колхозе «Каменка», созданном на рубеже 1920-1930 годов, на полевых работах трудились моя тётя Шура и младший из сыновей Кондрата — дядя Коля. Он был столяр, как и братья, и в колхоз его заставили пойти силой. Работали они, как и все тогдашние колхозники — «за палочки», то есть им начисляли трудодни, а вместо заработка выдавали сельхозпродукцию.

Родные рассказывали мне, что в колхоз забрали всех лошадей вместе с упряжью. Но смотрели за ними плохо, лошади были голодные, больные и погибали от плохого ухода. Колхоз себя не оправдал, прибыли он не приносил, только разрушил устоявшийся в деревне житейский уклад и озлобил народ.

Другие сыновья Кондрата, в том числе и мой отец, колхозной принудиловки избежали, продолжая столярничать до тех пор, пока в 1930-х годах кустарный промысел, задавленный запретами и непомерными налогами, не зачах окончательно. После этого они устроились работать на предприятия в Москве. Дядя Володя и мой папа одно время работали по столярной части во Всесоюзной торговой палате, которая была образована в 1931 году (с 1972 года — она называлась Торгово-промышленная палата СССР). Дядя Володя вырезал для неё герб, а отец, помню, рассказывал, что ставил там двери, врезал замки, выполнял разные заказы для торговых выставочных центров.

Мои родители: мама — Мария Сергеевна и отец — Иван Кондратьевич.

Мама 1910 года рождения происходила из деревни Нахабино. Дед мой со стороны матери и его родня тоже занимались резьбой, делали рамы для зеркал на продажу.

Эту рамочку для небольшого зеркала вырезал мой дед. Умер он в 1943-м году, 2 февраля. По странному совпадению моя мать, умершая в 1995-м (она прожила 85 лет), тоже скончалась именно в этот день — 2 февраля. Отец пережил маму на два года. Он умер в 1997 году, дожив до 92 лет.

Папины братья, мои дяди — дядя Митя и дядя Коля — погибли на фронте.

На этих портретах они выглядят солидно — в костюме, при галстуках, но должен сказать, что в действительности в то время они такой одежды не носили. Просто после войны по деревням, по домам ходили фотографы и ретушировали старые портреты, которые им заказывали люди — мода была такая. Здесь лица моих родных настоящие, а костюмчики — приклеенные.

До войны дядя Митя был женат на моей матери — Марии. У них было двое детей: Борис 1938 года рождения (инвалид с детства — полупарализованный и немой) и младшая — Татьяна, она умерла в 1943 году от дифтерита, который в Рукавишниковской больнице перепутали с ангиной. Когда началась война, старший из братьев дядя Митя, успевший повоевать ещё в Финскую, ушёл на фронт. В августе 1943-го он был убит. Дядя Коля, тоже ушедший воевать, пропал без вести где-то под Юхновым (город в Калужской области).

Отца моего на фронт не взяли. Он страдал язвой желудка и в годы войны работал по брони столяром на 1-м государственном автомобильном заводе имени Сталина, который позже стал называться ЗИЛом (заводом имени Лихачёва). Отец чинил прибывавшую с фронта разрушенную технику, восстанавливал кузова автомобилей, и машины возвращались в строй. После того, как дядю Митю убили, его жена, которой было очень трудно с больным ребёнком, не захотела разрушать сложившийся семейный уклад. Она сама предложила моему отцу: «Давай жить вместе». Они поженились. В 1945 году родилась моя старшая сестра Софья, а в 1948 — я.

Родные рассказывали мне, что когда в 1941-м году наступали немцы, в нашем доме до их прихода размещались красноармейцы, спали вповалку на полу. Затем наши части отошли за реку — речка Каменка стала рубежом, за который немцы прорваться уже не смогли. Наши части были за речкой, а немцы здесь. В нашем доме они находились девять дней. А наша семья, как и многие жители Каменки, в это время пряталась в бомбоубежище на бывшей даче Бурдасова, которая стояла на месте нынешнего корпуса 1620.

Мать рассказывала мне, что к ним в убежище приходил какой-то важный рыжий немец в кожанке, в сопровождении солдатика — то ли денщика, то ли ординарца, проверял, не прячутся ли среди мирных жителей советские солдаты. Никого не нашёл. По словам матери, немец попался общительный. Он курил, и кто-то из женщин попросил: «Дай закурить» — тот дал. Тут же какой-то мальчишка тоже протянул руку: «И мне тоже дай!»

В ответ немец замотал головой: «Найн, найн, найн! Дети — нельзя!»

После того как немцев прогнали, семья вернулась домой.

Зиму пережили, а весной 1942 года жителей деревни обязали свезти все тела погибших в одно место. Местом этим была большая колхозная яма, оставшаяся от каких-то работ. Её расширили и использовали для братской могилы. Жители Каменки на лошадях свозили павших к месту погребения. Правда, не всех. Отец говорил, что были и одиночные могилы: где нашли там и закопали — он мне их показывал.

Со времени боев прошло уже несколько месяцев, и порой невозможно было определить, где свои солдаты, а где вражеские. Многие были сильно изуродованы, обожжены, лишились одежды. Отец, помню, удивлялся: как же так, ведь в братской могиле под памятником могут и немцы быть? Впрочем, открыто это не обсуждалось. Не всех погибших близ Каменки захоронили здесь — многих отвезли в Крюково, и они упокоились в братской могиле близ железнодорожной станции.

Главное в нашей местности, какой помню её с детства — простор. Поля, поля… леса было уже не так много, как раньше, и каждый из ближайших к деревне лесов имел своё название. Если смотреть из Каменки на закат, виден Солнцевский лес. За Пятницким шоссе тянулся Надовражинский лес: сторожка, за ней деревня Надовражино и лес. В сторону Рукавишниковской больницы простирался Санаторский лес. И ещё был лес Клопынинский.

Прежде леса у нас были богатые. До войны в Каменку приезжало много охотников. Леса в округе изобиловали дичью: зайцами, глухарями, тетеревами, утками. Так что многие снимали здесь комнаты ради хорошей охоты. Все мои дяди тоже охотились, а отец — нет, не любил. Он только чистил принесенную ими дичь.

Из здешних названий помню местность, которую называли Шмидт — там когда-то стоял усадебный дом, построенный в 19 веке богатым прибалтийским немцем Вильгельмом (Василием) Шмидтом. От отца дом с земельным участком унаследовала дочь Изабелла, в замужестве Зволинская, мать известного учёного Никиты Зволинского. А имя за домом осталось старое — Шмидт. Зимой на лыжах кататься — куда? На Шмидт. Он стоял перед агробиостанцией МОПИ, такой как бы посёлочек на краю.

Ещё один известный в округе топоним — дача Яковлевых. А за речкой у нас было футбольное поле — место это называлось Теребиловкой, говорят, когда-то там стояла одноименная деревня.

Футбольное поле с одной стороны было огорожено забором, за которым стояла бывшая дача Бурдасова (не дай бог, мячик туда залетит!). Я её ещё застал. Это был двухэтажный дом с большой террасой. С левого торца шла на второй этаж деревянная лестница. За забором дачи росли большие деревья: тополя, ели. Помню, еловые аллеи (ёлок — штук 60 наверно) тянулись в сторону Михайловки по краю рва, по ним мы ходили на Михайловский пруд купаться.

После войны эту дачу использовал для детского отдыха завод «Динамо», ребятишки приезжали от мала до велика. А их воспитатели снимали жильё у нас в Каменке. Одна из воспитательниц, Ираида Ивановна, квартировала в нашем доме. Потом в середине 1950-х годов дача сгорела. Думаю, её кто-то поджег, поскольку горела она не один раз, а дважды.

К моменту пожара она давно уже пустовала, и, кажется, использовалась колхозом под какой-то склад — на пожарище нашли много оплавленной лески. Загорелась дача зимой среди бела дня. Мы, ребятишки, сбежались поглазеть на пожар. От жара снег стал липким. Мы лепили снежки и бросали их, целя по терраске, наши снаряды пробивали стекла насквозь, оставляя в них дырки. Пожар тогда потушили, но дня через два дача загорелась снова и сгорела дотла.

Из Крюкова через Каменку шла вымощенная булыжником дорога до бывшего санатория Рукавишниковых. Дорогу замостили ещё до революции, чтобы пациенты санатория могли с комфортом добраться от станции до лечебницы. После революции в здании санатория устроили колонию для беспризорников. Ребята из Каменки ходили в этот детдом играть. В начале 1920-х годов мой отец был дружен с парнишкой из этого заведения. Детдомовцы, рассказывал мне отец, были ребята бедовые, и однажды выбросили из окна свою учительницу.

Речка наша — в деревне её называли Каменкой (сейчас её зовут Горетовкой, а Каменкой называют ручей, который бежит через плотину) — была довольно полноводная, кроме того в Кутузове стояла плотина с мельницей, был большой водоём.

По пути к санаторию через речку раньше, ещё до войны, было несколько мостов. Один там, где плотина — его взорвали наши солдаты при наступлении немцев. В конце нашей улицы тоже был маленький мостик. От большого моста через плотину его отделяло метров четыреста. И этот маленький мостик во время войны тоже взорвали, чтоб затруднить фашистам наступление. Правда, движение немцев это не остановило.

В военное время детдом эвакуировали, а в бывшем санатории устроили военный госпиталь, где лечился после ранения мой дядя Митя. После войны оставшиеся санаторные постройки отдали агробиостанции МОПИ.

Речка наша — в деревне её называли Каменкой (сейчас её зовут Горетовкой, а Каменкой называют ручей, который бежит через плотину) — была довольно полноводная. Кроме того, в Кутузове стояла плотина с мельницей, был большой водоём.

По пути к санаторию через речку раньше, ещё до войны, было несколько мостов. Один там, где плотина — его взорвали наши солдаты при наступлении немцев. В конце нашей улицы тоже был маленький мостик. От большого моста через плотину его отделяло метров четыреста. И этот маленький мостик во время войны тоже взорвали, чтоб затруднить фашистам наступление. Правда, движение немцев это не остановило.

В военное время детдом эвакуировали, а в бывшем санатории устроили военный госпиталь, где лечился после ранения мой дядя Митя. После войны оставшиеся санаторные постройки отдали агробиостанции МОПИ.

В моём детстве Каменка была большой деревней. У нас было две школы — Красная и Белая. Не знаю, откуда пошли эти названия и что они означали. Я учился в Красной школе, которая находилась недалеко от памятника погибшим в битве за Москву. Красная школа — одноэтажный дом-пятистенок, приспособленный под учебные занятия.

Красная школа была очень старой — там ещё мой отец учился до революции. В то время в школе ещё преподавали Закон Божий. Отец рассказывал, что ученикам бесплатно выдавали карандаши, писчую бумагу и прочие нужные для учёбы вещи. А ещё учеников в школе бесплатно кормили. Школа была начальная. Мой отец отучился там четыре года.

Помню вход в нашу школу — крыльцо было с правой стороны дома. Внутри шёл длинный коридор, который упирался в каморку, где жила техничка. Из коридора выходили две двери на обе стороны — в классные комнаты.

Класс у нас был большой — человек тридцать. Учила нас учительница Надежда Дмитриевна. Она была ещё молода, лет двадцати пяти, и только пришла работать в школу. В Каменку она приехала из Зарайска. В деревне ей дали земельный участок, около 20 соток, который находился на том месте, где сейчас часовенка с правой стороны при въезде в Каменку (церквушку эту года два-три назад привезли из Москвы, она собирается как конструктор.) На своём участке учительница стала строить дом, а сама в это время жила на квартире в Каменке. Помню, как мы всем классом таскали планочки для учительского забора.

Белая школа — тоже начальная — была двухэтажной и служила не только учебным, но и общественным целям. Когда случались выборы, голосование проводили в Белой школе. Там организовывали буфет. Ящики с бюллетенями привозили на лошади. На ней же урну с бюллетенями доставляли на дом к больным и стареньким. Явку на голосование власти обеспечивали, как тогда было принято, стопроцентную.

Дорога из Крюково в Каменку шла по улице Первого Мая, (в деревне её звали Первомайкой), и эта дорога была очень плохая, не асфальтированная. Трактора пробили в ней огромные колеи, в дождь они заполнялись водой, раскисали, превращались в непролазные траншеи. И вот в середине 1950-х по этой дороге власти надумали пустить автобус, чтоб из Каменки можно было съездить в Крюково. Автобус ходил с неделю, а потом безнадежно сломался на наших ухабах. Больше вопрос транспортного сообщения с Каменкой не поднимали.

В Крюково ходили пешком: взрослые — за покупками и по другим надобностям, дети — в школу. Я учился в Крюковской школе, которая когда-то стояла на месте нынешней эстакады, потом построили новую школу на улице Крупской, и я перешёл учиться туда. Рядом со школой был пруд, сейчас на его месте стоит «Цыганская башня». У меня есть картина с изображением этого пруда, написанная нашим учителем по рисованию и черчению, художником Григорием Филипповичем Науменко.

Клуба в Каменке на моей памяти не было. Мы ходили в Крюковский клуб — одноэтажный, деревянный, стоявший неподалеку от Крюковской площади. Другой клуб с кинотеатром при нём был от Кирпичного завода. А вот библиотека у нас в деревне была. Одно время она располагалась в Красной школе (когда в этом здании уже перестали учиться). Потом её перенесли в небольшое здание у Белой школы.

После войны в Каменке не было магазина, но стоял ларёк, где торговали в основном хлебом из Крюковской пекарни. Хлеб привозили на ослике. Ослик принадлежал сельпо и возил хлеб в огромном сундуке. В ларьке работала продавщица Анна Горюнова.

Позже в Каменке построили одноэтажный продуктовый магазин из белого кирпича (сейчас его уже нет, на том месте стоит дом). Ассортимент в нём был обычным для сельской торговли тех лет: от кильки до водки. Хлеб лежал на деревянных стеллажах. Можно было купить соль, масло, иногда привозили мясо. Помню, что перед магазином вечно была грязюка, и чтоб покупатели могли пройти, перед входом положили несколько бетонных плит. Затем к магазину пристроили овощную палатку, где торговали арбузами, капустой и прочим громоздким товаром.

Что касается «службы быта», у нас в Каменке был свой сапожник — дед Усач. Кроме усов у него была окладистая борода. Домик его стоял при бывшей усадьбе Бурдасова — между лесничеством и дачей. Правда, домом это назвать сложно — скорее, сарай с козами. Дед помещался там же. Козы чувствовали себя вольготно: залезали на стол, на кровати. Хозяина это не смущало. Все деревенские жители ходили к нему заказывать обувь: тапочки, чуни, зимнюю обувку. Шил Усач хорошо. Припоминаю старые деревенские разговоры, что дед имел какую-то связь с белогвардейцами.

Рядом с домом Усача был деревянный колодец, и ещё один колодец — тоже деревянный — находился чуть ниже, ближе к плотине.

Столярному мастерству меня никто не учил. Во времена моего детства приоритеты были уже другие — не до мастерства стало. Ремесло, которое отец знал с юных лет, пришлось забросить ­- сначала колхоз давил, потом война. На первое место вышло хозяйство: корова, сенокос, огород. Отец после войны тридцать лет проработал сторожем в доме отдыха для глухонемых, устроенном на бывшей даче сестер Фульде — ночью сторожил, а к утру растапливал печку в помощь тамошнему повару Ипполиту Ипполитовичу.

Чтобы иметь лишнюю копейку, в 1950-х годах родители сдавали на лето дом дачникам. Те приезжали регулярно и были уже, в известном смысле, друзьями семьи. Дачники помещались в жилой части дома, а хозяева перебирались на лето в чулан, а то и просто ночевали на сеновале.

Я не учился столярному делу, не видел, как отец и дядья всё это делали. Когда я родился, моих дядей уже и на свете не было — убили в войну. Мне видно просто по семейной линии передалось желание работать с деревом. Конечно, я впитывал рассказы отца. С детства жил в окружении вещей, изготовленных дедом, отцом, дядьями — стулья, шкаф, стол. Рассматривал резьбу по дереву. Хотелось попробовать себя в этом, и я пробовал.

В юности увлекался резьбой по дереву — вырезал целые картины. Раньше были такие небольшие отрывные календари — численники их называли. И там встречались гравюры. Но картинки были мелкие, и сделать их крупнее помогало другое моё увлечение. Лет с 12-ти я занимался фотографией — сам снимал, проявлял плёнки и печатал снимки. Так вот, если в увеличитель вместо пленки вставить картинку из календаря и обвести увеличенное изображение, подложив какой-нибудь чёрный фон, то потом можно вырезать эту гравюру по дереву.

Но детские увлечения — это одно, а профессия — совсем другое. Закончив школу в 1966 году, я устроился работать в Андреевку на завод «Стекловолокно». Перед уходом в армию отучился на курсах шофёров, и год колесил шофёром по Москве. Затем отслужил в армии на Дальнем востоке. После армии пошёл работать на завод «Микрон» и проработал там 11 лет. Потом вернулся на «Стекловолокно» — вырабатывать стаж «за вредность» и отработал здесь в общей сложности 20 лет оператором установки. Так что за всю жизнь я сменил всего три места работы. И с 50 лет вышел на пенсию.

Вот так и вышло, что с моим увлечением столярным делом профессия никак связана не была. Столярничать — это во мне говорит память отцов. Я — самоучка. Работа с деревом для меня просто хобби — способ воплотить свою фантазию. Это не бизнес, не способ заработка. Продавать я не умею, сделанное просто раздариваю: лавочки, столики, вешалки для одежды, наличники…

Наличники для окон сделаны из бросовой доски: поддоны деревянные разбил и из них вырезал. Для меня главная проблема — нарисовать, чтоб было красиво. А вырезать потом уже нетрудно. Рисунок мне племянница выбрала, и по нему я сделал эти наличники.

Я, вообще-то, хохмач по натуре, люблю пошуктить. Бывает, что сначала мне трудно придумать что-то такое, но потом, когда делаешь, идеи, порой довольно забавные, приходят сами собой.

Например, вот это зеркало я сделал, чтобы отправить его на дачу в Лукьяново, что в Тверской области.

Там у нас в лесах медведи живут. И вот я нарисовал внизу медведей, по бокам и по верху — всякие цветочки, а между ними, видите, тоже местные обитатели — клещи. А венчает раму гордость тверских лесов — глухарь.

А вот ещё одно моё изделие с изрядной долей шутки — этажерка. Из бросового материала сделано. Ножки этажерки обуты в ботиночки на каблуках, а переходят они в… «женскую натуру» — змеиные головки.

А эти наличники я сделал для дачи в Тверской области. Сам придумал рисунок. Наличников очень много — в каждой деревне свой вариант, в каждой области свои традиции: вологодские «кружева», рязанские сказочные мотивы. А таких, как эти, ни у кого нет.

Эти наличники показывают и зиму, и лето. Внизу — корни, над ними вазы, в которых стоят растения (они вроде колоса), увенчанные цветками. Зимой же корни «превращаются» в сосульки, а «колосья» в морозные узоры.

Ещё мне нравится зимой под новый год делать скульптуры из снега — хочу, чтоб красиво было. Глухого забора перед домом у меня нет, огородных посадок, которые закрывали бы вид — тоже. Поэтому летом у меня перед домом цветы растут — для красоты. Вот скоро астры расцветут. Люди мимо ходят, останавливаются полюбоваться, фотографируют. Это же хорошо! А зимой леплю снежные фигуры — символы года: петух, собака.

Иногда и забавное что-нибудь слеплю — хочется же порой похулиганить. Вот, например, миллионер с лопатой, чтоб деньги грести, или «портрет» жены изобразил — у самовара.

«Зеленоград.ру» благодарит Александра Ивановича Макарова за беседу и предоставленные фотоматериалы.