— Здравствуйте, Вячеслав.

— Здравствуйте! Здравствуйте, зеленоградцы, здравствуйте, все.

— У меня сразу такой вопрос — вы знаете, что есть зрители, которые ходят в театр «на вас»?

— По крайней мере, говорят об этом. Потом, информация всё-таки идёт в кассы. Ну и когда говорят, что зал полон, всегда приятно понимать, что зал полный. Если и не «на меня» пришли, на весь наш театральный тандем идут.

— Что означает в этом случае «информация идёт в кассы»? Звонит человек и спрашивает: «Сегодня такой-то играет»?

— Нет. Просто заранее же известно, что билеты куплены на тот или иной спектакль. У нас уже и настрой лучше, когда мы знаем, что зал полон.

— Могу сказать, что многие зеленоградские зрители вас любят.

— Спасибо большое.

— И особенно это связано с детскими спектаклями, в которых вы много играете. И, если говорить о детстве, — расскажите о своём. Я знаю, что вы родились далеко от от Москвы, в Мончегорске. Если не ошибаюсь, это Заполярье?

— Да, это за Полярным кругом, но в сравнении с Сибирью, например, это не так далеко от Москвы, около двух суток на поезде. Это Мурманская область, Кольский полуостров. Замечательный город — Мончегорск. В советские времена промышленный город, там находится комбинат «Североникель», цветная металлургия. Вообще, северный край очень богат лесами, там огромное количество ягод и грибов. Северная природа вообще неописуема: сопки, очень много озёр. Вокруг города, где я родился, очень много сопок, это хибины; внутри города находятся несколько озёр, среди которых мы жили. Конечно, есть и минусы — полярная ночь, полярный день. Очень сложно, когда зимой круглосуточно темно, а летом солнце весь день гуляет по небу, — для того, чтобы закрыться от него, мы вешали теплые плотные шторы. Самая большая красота — это северное сияние. Если кто-то хочет его увидеть — приезжайте к нам.

— А когда нужно ехать?

— Думаю, в середине зимы, декабрь-январь; может, и в феврале застанете.

— Ваши родители занимались металлургией, производством?

— До сих пор они с этим связаны, не то чтобы непосредственно с металлургией, но работают на комбинате. Можно сказать, что родители вырастили меня благодаря этому комбинату.

— Если бы вы не стали актёром, то, наверное, тоже работали бы на комбинате? Или вы ещё в детстве выбрали другой путь?

— Точно второе. Никогда не представлял себя работающим на комбинате. Я с уважением отношусь ко всем работающим там людям, они выполняют свою работу, кто-то должен её делать. Вообще, каждый человек должен делать свою работу. Я это сразу понял, и поэтому решил, что от меня на комбинате будет мало пользы. Я себя абсолютно не ассоциировал с этим, ещё в детские годы ходит в театральную студию; в пятом-шестом классе туда пригласили, у нас полкласса пошли в студию. Когда меня из всей студии взяли с взрослым коллективом на гастроли в Норвегию, я подумал, что это, наверное, не случайно. Я тогда играл в «Золушке» пажа. Я был такой маленький, светленький улыбчивый; впрочем, как и сейчас.:) Собственно, с этого началась моя творческая деятельность. Я, видимо, сразу понял, что работник комбината из меня никакой, хотя работать я люблю, не ленивый человек.

— Вы знали, что после школы будете поступать в театральное?

— Целенаправленно шёл, хотел очень сильно. Меня курировала педагог нашей студии. Она не портила нас, как это бывает в детских студиях. Когда приходишь в институт, сразу видишь человека, который занимался в студии, он пришёл с каким-то ненужным багажом. А должен человек прийти наивный, чистый, это сразу видно, мастера берут именно за счёт этого.

— Вы окончили Ярославский театральный институт, а потом работали в Мурманском драматическим театре. Почему вы вернулись в Мурманск?

— Ну, я верю в судьбу, которая свела меня вновь с этим городом, с этим краем. На самом деле, я не думал до конца четвёртого курса, что попаду в Мурманск. Закончился срок обучения в институте, и я как должен был пойти в армию. Естественно, мне хотелось совмещать и театр, и службу. Я пришёл к ректору нашего института и спросил о возможности службы при армейском театре. Такие были в Севастополе, в Москве, в театре Российской Армии, и в Мурманске — это Драматический театр Северного флота. Ректор ответил, что в Украине это было невозможно — театр недействующий. Театр там достаточно известный, и Ярославский институт сотрудничал с ним. Осталось только ехать в Мурманск. Ректор при мне позвонил в театр и договорился, я поехал.

— В чём заключалась армейская служба «при театре»?

— Я приехал, показался, устроил режиссёра — начальника театра, капитана второго ранга (потому что это военный театр); меня взяли. Потом я должен был обязательно пройти призыв, то есть первые три месяца я должен был провести в учебной части Североморска. Никакого отношения к театру я в тот момент не имел, все два с половиной месяца я проходил службу, как обыкновенный рядовой матрос. Естественно, и казарма была, и наряды, всё, как положено. Потом меня отправили в часть закрытого гарнизона Гаджиева. Там меня направили в другую часть, из которой меня могли перевести в театр Северного флота. Это была рота охраны морской пехоты, 58-я, я прослужил там месяца полтора. Достаточно суровая зима была, и лопатой пришлось помахать, и пострелять. В общем, азы службы я усвоил. Для меня это сложностей никаких не составляло. Я патриот своей страны, и, если нужно, пошёл бы служить обязательно, неважно где, просто за страну.

— Вы проработали два года в Мурманском драмтеатре?

— Да, это был срок службы. Срок службы закончился зимой; естественно, зимой никуда не поехал, потому что ждал конца сезона. И летом я благополучно уехал из Мурманска.

— Вы могли бы остаться в театре по окончании срока службы?

— Я изначально поставил перед собой задачу — в Мурманске пройти только службу. Для меня были более важные планки, задачи, к которым я и сейчас иду, медленно, но верно.

— То есть, вы хотели в Москву?

— Хотел. По крайней мере, здесь больше возможностей, больше опыта здесь могу получить, увидеть больше, чем в провинции, где театральная жизнь всегда в стороне.

— Вариант поехать в Санкт-Петербург вы не рассматривали?

— Нет. Я люблю этот город, но жить в нём не могу. Возможно, частично он напоминает мне Север. Я люблю Север, но не люблю никогда возвращаться. Если мне что-то напоминает прошлое, я стараюсь уходить от этого. Потому что двигаться нужно всегда вперёд, это, видимо, мой основной принцип, с которым я живу.

— Как вы оказались в «Ведогонь-Театре»?

— Спасибо интернету, потому что именно там я взял адреса всех театров Москвы и Московской области, и стал туда пробоваться, можно сказать, методом тыка. Пробовался в московские театры, не помню уже, в какие, меня туда брали, но везде были свои сложности. Но хочу сказать, что когда я приехал в Зеленоград, был впечатлён этим городом. В жаркий день приехал из душной, пыльной Москвы, вышел из 400-го автобуса, и очутился будто на каком-то островке, и понял, что хочу здесь жить. И когда я уже увидел театр, Павла Викторовича, увидел отношения в коллективе — приятные, открытые, я понял, что могу здесь работать, я здесь интересен.

— Вас не смутило маленькое помещение театра?

— Если сравнивать, то, конечно, театр Северного флота намного больше, там огромная сцена, где нужно распределяться по-своему, голосовой посыл иначе звучит — в общем, затраты немного другие. Но что касается «Ведогонь-Театра» — он органичен в своём пространстве, настолько всё уютно, всё лаконично, ничего лишнего, всего достаточно. Здесь даже интересней работать, чем в большом театре, потому что зритель сидит непосредственно перед тобой, буквально в полутора метрах. Вот как ты здесь соврёшь?.. Всё видно, даже мелкие мимические вещи. В данный момент интересен этот театр тем, что здесь я развиваю в себе эти тонкие вещи, потому что это азы. Надо работать тонко, четко, правильно; иногда достаточно просто повести бровью, и это будет органично. Зрители всё это видят.

— Действительно, близость сцены создает впечатление, что актёр одновременно смотрит и на весь зал, и на тебя. Вы, когда выходите на сцену, смотрите на отдельные лица в зале?

— Вы знаете, я люблю это делать. Мне кажется, это зависит от актёра, каждый настраивается по-своему. Кому-то даже это и не нужно, он просто захватывает атмосферу зала. А кому-то нужна световая стенка, когда из-за прожекторов ты зрителя не видишь, он как бы за этой стенкой. А я люблю непосредственно смотреть на людей, люблю заглянуть кому-то в глаза. Это некая игра получается с конкретным человеком. Я могу смотреть в общем на зал, и могу найти человека и смотреть на него. Порой вижу, что человеку становится неловко. Меня это немного и подстёгивает. Простите, те зрители, которых я, возможно, вогнал в такое состояние. На самом деле, я тоже подпитываюсь этим. Бывают такие моменты, например, в спектакле «Ваня Датский», мы там обращаемся к зрителю: «Ваня, ну что же ты молчишь?». И вот я выбираю зрителя в зале, любого папу, и говорю — «Ваня молчит...». Человек невольно вжимается в кресло, зрители все обращают взгляды на этого папу, и, конечно, ему невольно становится неловко.

— Случается ли вас выбирать одного человека в зале, одно лицо, и обращаетесь к нему? Например, оно вам просто понравилось.

— Нет, такого не бывает. Я не знаю, с чем это связано. Возможно, не всегда можно увидеть конкретно вот этого человека, потому что свет тоже меняется, прожектор ослепляет. Я просто ловлю какие-то моменты. Допустим, если я увидел человека, я могу к нему обратиться, но чаще обращаюсь к залу вообще.

— Вы много играли и играете в детских спектаклях — «Театральная машина», «Медвежонок в рюкзаке», «В башмаках»...

— ... «Рикки-Тикки-Тави» — любимый детьми спектакль.

— Насколько для детей нужно играть иначе, чем для взрослых?

— Я уже не раз говорил в интервью, что дети — это самый сложный зритель. Взрослый человек приходит в театр за определенными эмоциями, он при этом реально смотрит на вещи, понимает, что мы актёры. Ребенка, конечно, сложнее убедить, чем взрослого человека. Взрослый человек может как-то оправдать для себя ту или иную ситуацию — «сегодня актёр плохо играет, может, не выспался, может, как-то здесь запнулся». А ребенок верит и не понимает, почему это происходит. Ребенок полностью погружается в происходящее, это то, чего не дано взрослым. С возрастом у нас притупляются какие-то чувства, мы не можем наивно, искренне погрузиться в действие, смотреть на какие-то вещи.

— В части каких-то актерских приёмов, детские спектакли не отличаются от взрослых?

— Безусловно, детские спектакли изначально отличаются от взрослых и тематикой, и настроением, где-то мягче надо сыграть. Что касается актерской игры — просто нужно играть и работать честно. Вот это самое главное. А в детском спектакле надо вдвойне играть честно, потому что, если я буду работать «в полноги», ребенок это сразу поймёт. Он сразу же отвлечется, начнет разговаривать с соседом. Ребенок открыто реагирует, и будет у нас в театре балаган.

— Вы видели совсем закрытых недоверчивых детей, которым на спектакле скучно, как ни старайся, они не верят?

— Не знаю. Сложно сказать. У меня просто есть опыт работы с детьми в спектакле «Медвежонок в рюкзаке», где я вызываю ребёнка на сцену. Не то чтобы он сидит в зале, в каком-то узком пространстве, а тут я его из этого пространства вытаскиваю и веду на всеобщее обозрение на сцену, под прожектор. Как ребёнок может на это пойти... Естественно, я готовлюсь к этому. Я надеюсь, что у меня получается как-то детей привлечь к этому действию, игре.

— Вам нравится играть в костюмных постановках, где много действующих лиц, или в более камерных спектаклях?

— Я вообще люблю эксперименты, поэтому не могу сказать конкретно. Я люблю всё время двигаться, и если я буду играть либо в таких спектаклях, либо в других, то будет просто скучно. Мне, как актёру, будет скучно, соответственно, будет скучно и зрителю. У меня нет каких-то конкретных предпочтений, нет ролей, которые я хотел бы сыграть. Я люблю, чтобы артист был синтетический, чтобы и пел, и плясал, и двигался, и читал, и кувыркался, и говорил; люблю все жанры. И чем интереснее, тем лучше работа. Самое главное, чтобы она мне нравилась.

— Вас многие воспринимают, как яркого комического актёра. Например, в роли Сидни в спектакле «Убийственный и неповторимый» по пьесе Алана Эйкборна. Вообще, интересный спектакль — он очень смешной, но не очень веселый.

— Само собой, что же тут веселого-то?

— Ваш герой — центральный, каково ваше отношение к этой роли?

— Это очень сложный человеческий характер. Я надеюсь, что я не такой, но частичка этого характера во мне есть. Вообще, каждый из нас многолик; я просто пользуюсь многоликостью в своей профессии. Что касается конкретно этого персонажа, он такой же как и все, мы просто боимся признаться себе в этом, у нас также бывают срывы. Каждый своим путем идет к своей цели, если она есть. Сидни идет напором. Все эти препятствия, которые он преодолевал, был наивным целеустремленным человеком, из низов, он проходил через все унижения, оформления, бумаги, деньги. Естественно, человек стал грубым, жестким и немного сумасшедшим.

— То есть вы считаете, что он таким стал, в нём не было этого заложено с самого начала?

— В любом случае заложено. Есть люди, в которых заложено лидерство. Он это чувствовал, поэтому взялся за всё это. Он хотел руководить людьми. Но лидеры же руководят каждый по-своему. Вот Жириновский по-своему руководит, а Сидни по-своему.

— В пьесе «Убийственный и неповторимый» присутствует английский юмор, специфический, как зрители воспринимали этот спектакль?

— Вообще, конечно, сложный юмор — английский, он не наш... Мы старались сами, как актера, и Павел Викторович старался решить этот спектакль интересно, чтобы это было захватывающе, динамично, за счёт этой беготни, хаоса, постоянной суеты, из двери в дверь. Что касается английского юмора, этих текстов, недоговоренностей, фраз на полуслове, — это действительно сложно. Мы старались его всячески оправдать, сделать понятным для нашего зрителя.

— Сейчас спектакля нет в репертуаре, он всё-таки будет идти?

— Безусловно, будет спектакль идти, его временно заморозили. В следующем сезоне вы обязательно увидите нашего «Убийственного и неповторимого».

— Есть ли среди ваших персонажей такие, с которыми у вас сильные разногласия —внутренние, идейные, характерные?

— Сильные разногласия... Знаете, пока такой роли нет. Если говорить о сложностях восприятия персонажей, то это Клещ из спектакля «На дне». Человек опустивший руки. Человек грубый, достаточно твёрдый, но опустивший руки, недействующий. Жена у него умирает, он на самом дне вместе с женой, ничего не удалось сделать. Мне это сложно понять. Может быть, жизнь у меня складывалась так, что всё пока складно. Дай Бог.. Даёт мне возможность работать, дает мне силы, даёт мне какие то направления, в которых я могу идти. А этот человек — силы-то есть в нем, и духовные тоже, но я не могу понять, почему он опустил руки. Вот здесь у меня с ним разногласия. Надо бороться до конца в этой жизни. Я считаю, что мы никогда не должны опускать руки, ни при каких обстоятельствах. Я оптимист по жизни. Есть сложности, я их просто стараюсь не выносить на публику, я считаю, что это просто неприлично. Я должен нести только хорошее настроение людям. Я не имею в виду театр, где я должен донести образ, говорю о жизни. У меня такой принцип, чтобы никто не знал о моих личных бедах, поражениях. Я считаю, что люди должны знать только хорошие, позитивные, иногда, может быть, сентиментальные моменты.

— Вы человек, у которого всё хорошо?

— Нет таких людей, у которых всё хорошо.

— Я имею в виду, это такая маска — «у меня всё хорошо».

— Можно сказать, что это маска. Но я её создаю и для себя тоже, потому что если я буду натягивать на себя маску всех своих бед (которые случаются в моей жизни), то сам невольно перейду в такое состояние. И людей, с которыми живу, общаюсь, перетяну на эту сторону. Я не могу себе этого позволить, лучше буду держать это внутри себя или как-то перебарывать — в спорте, в бане, дрова можно порубить. Надо в других вещах себя выплёскивать.

— Возвращаясь к Горькому и к вашему персонажу — это к вопросу о комическом актёре Семеине. Совсем невесёлый герой, озлобленный и мрачный, по Горькому. Насколько сложно вам было репетировать, играть эту роль?

— Безусловно, роль даётся непросто, до сих пор так, могу сказать честно. Я её еще развиваю внутри себя, ищу краски, ноты... Это такая роль, которая с возрастом будет только крепчать, мне кажется. Мне нравятся такие роли, это очень интересно. С каждым днём, настроением, искать надо, пробовать. Над этой ролью — она у меня, могу сказать, далеко не в стопроцентной стадии готовности, — надо все время работать, она не позволяет тебе расслабиться.

— Вы читали Горького до того, как стали играть в театре?

— Конечно, читали мы и в институте, и в школе. У меня классный руководитель была учителем литературы, поэтому приучала нас, хотя Горький был необязателен.

— Нравится ли вам Горький?

— Очень сложный автор, сложный человек. Когда мы брали эту пьесу, я, конечно, немного испугался. Сложная вещь, тяжелая. Поймет ли, услышит ли зритель, захочет ли пойти на это произведение? У меня было небольшое опасение, потому что, к сожалению, а может, и к счастью, наш зритель хочет, приходя в театр, улыбаться, смеяться, отдыхать. В жизни слишком много серости, обыденности. Естественно, таких зрителей больше, потому что мы все устаем, работаем. Все хотят красивых костюмов, хотят эмоций, хотят увидеть нас веселыми.

— Но, насколько я знаю, хорошо ходят и на Горького, и на «Царя Фёдора Иоанновича» Алексея Толстого?

— Да, конечно Зрителю необходимы и эти эмоции, потому что там, помимо «негатива», есть трагедия человеческая и есть лирика. Есть судьбы, которые близки, понятны людям.

— Перед премьерой мы разговаривали с режиссёром спектакля, Александром Кузиным. Он говорил, что опасался непонимания пьесы, горьковского текста, но потом произошла такая вещь — актёры нашли какое-то сходство между своими героями и собственными судьбами. У вас, например, есть что-то общее с Клещом?

— В любом случае, когда я работаю над ролью, смотрю на своего героя, пытаюсь найти это в себе какие-то эмоции, чувства, моменты, с которыми когда-то тоже сталкивался. А что касается актуальности самого произведения, режиссер нашел ход, прием, общение со зрителем, , настолько простое, интимное. Как раз наш зал попадает в это настроение. Мы общаемся с вами, разговариваем просто о наших судьбах, очень близко, очень просто, где-то даже шепотом. Это решение режиссера. Актуальность здесь вышла сразу на первое место, всё сразу сложилось. Ну и это материал, который будет расти, жить, будет всегда разным.

— Это спектакль, который стоит смотреть несколько раз? Иногда кажется, что всё меняется, актеры импровизируют, играют иначе.

— Безусловно, импровизация происходит. Тем более, когда мы уже играем спектакль десятый, а то и больше, мы уже работаем свободно, начинаем искать что-то новое. Импровизация постоянно присутствует, иначе неинтересно. Мы же не можем зазубрить интонацию, мы постоянно говорим по-разному. Можно придти, допустим, спустя десять-двадцать спектаклей, потому что спектакль со временем растет, развивается и может кардинально изменится по настроению. Я советую нашим зрителям, если они идут на премьерные спектакли (это первые десять спектаклей), обязательно посмотреть двадцатый. Потому что премьерные еще свежие, мы пытаемся что-то еще нащупать, мы только, вместе со зрителем, начинаем изучать материал.

— Случались ли у вас неожиданные вещи на сцене?

— Конечно, случались. У нас очень веселая профессия, а где-то даже экстремальная.

— Декорация может упасть?

— К сожалению, может. Может и сосулька упасть с крыши, у нас сейчас это актуально. Опасность-то есть всегда. У меня были моменты далеко не смешные. В спектакле «Театральная машина» был такой случай, года четыре назад: я как-то неудачно откатился на первый ряд и ударился затылком о куб; в общем, разбил голову. Доиграл спектакль до конца, всё благополучно закончилось, мне голову зашили, и вечером я играл уже другой спектакль.

— И никто этого не заметил?

— Заметили люди, потому что услышали звук удара. Это было, конечно, жутковато, но — и такой опыт в моей жизни был. Здесь просто стойко нужно всё пережить. Зритель пришел, надо иметь к нему уважением, я чувствую, что могу, у меня есть силы, — доиграл спектакль. И вечером вышел на «Доходное место», играл Белогубова. А бывают спектакли, например, «Севильский цырюльник», когда ты ждешь артиста, а артист не выходит на сцену, и, естественно, ты должен как-то обыгрывать всё это. Так как нас в этом спектакле нас много на сцене, а артист не выходит, это становится просто забавно. Мы начинаем выкручиваться, тем более жанр позволяет.

— Почему же не выходит партнёр?

— Много разных факторов :). Почему мы просыпаем? Почему, когда нам надо прийти в 11, мы приходим к 12-ти? Все мы люди.

— А специально коллеги такого не делают — чтобы пошутить, посмотреть, как вы будете выходить из ситуации?

— Это, на самом деле, плохая шутка. Мы можем шутить между собой внутри сцены, находясь на сцене. Я могу неожиданно приклеить себе усы и повернуться к другому, и он начинает невольно смеяться, а потом сорвать, и зритель этого не увидит. Мы иногда поддеваем, подкалываем друг друга — это смешно, интересно. Естественно, что внутри спектакля есть какая-то жизнь. Мы можем себя развлекать, но только когда мы свободны в материале, когда нас не держат ни текст, ни партнеры.

— Вы смешливый человек, вас легко рассмешить?

— Я человек настроения. Чаще всего, конечно, да, я люблю посмеяться. Но если бы я не был таким человеком, то и зритель меня не увидел бы таким. Чаще бывает, что комичные артисты очень замкнутые люди. Я очень жизнерадостный.

Вот сегодня замечательный, солнечный день. Но можно сказать, что сегодня ужасный ветер, метель, холодно. Но я вижу солнечный день, и больше ничего не надо. Солнышко вышло, а для меня, как для северного человека, это очень важно, потому что его нет у нас круглую зиму. Когда видишь солнце, это чувство непередаваемое.

— Вы сейчас ездите на север?

— К сожалению, нет. У меня там и родные, и близкие, но просто не получается, слишком много работы, быт, суета. Летом ехать на север как-то странно, ведь хочется купаться, загорать; а зимой — некогда.

— Вячеслав, вас приглашали сниматься в кино, сериалах?

— Да, уже вопросов много по этому поводу. Приглашали, но я сразу отказываюсь от сериалов.

— Это принципиальная позиция?

— Да, это принципиальный момент. Сейчас очень много «мыла». Меня не тянет. Я сейчас нахожусь в стадии творческого подъёма, меня сейчас всё устраивает. Я считаю, что пока еще учусь. И я считаю, что люди приходящие в кино, должны поработать в театре. Театр — это фабрика; я здесь работаю и учусь постоянно. Оттачивать профессию как раз нужно на сцене в театре, а потом прийти в кино и делать это с легкостью.

В данный момент к кино я отношусь очень холодно. В основной массе сериалов я просто не хочу светиться, не хочу портить себе биографию. А в фильмах я снимался уже. Они были в студенческие годы, умудрился сняться во время службы в Мурманске, в фильме «Первый после Бога». Это маленькая эпизодическая роль, сижу в бескозырке на пристани у подводной лодки. Меня там бьют по лицу, потому что я насмехаюсь над теми, кто работает на подводной лодке.

— Не знала, что вы уже снимались, не нашла нигде информации об этом.

— Я просто об этом не говорю; собственно, хвастаться пока нечем. Но опыт такой был, я знаю, что такое кино, как работать на камеру. Был сериал «Ребята с нашего города», это как раз была первая моя работа в кино. Играл роль пьяного водителя, а Баталов был гаишником. Я просто сидел на соседнем сиденье, и он пытался меня отчитывать, выписывать штрафы, это было бесполезно, потому что я хотел купаться, пойти на набережную. Меня всё время обливали водой, будто я такой мокрый, только вышел из воды. Интересный момент был в жизни, опыт.

— Театр, если я вас правильно поняла, то театр для вас главное, это приоритет?

— Сейчас да. Театр будет приоритетом для меня, я надеюсь. Мы же не знаем, как складываются обстоятельства у нас в жизни. Я хотел бы, что бы театр был всегда со мной, потому что это неотъемлемая часть каждого актёра.

— Вы пластично двигаетесь на сцене, занимались ли вы хореографией, спортом?

— Возможно, благодаря родителям ещё я пластично двигаюсь, просто создали меня таким. Что касается поддержания формы, то этим нужно обязательно заниматься. И, естественно, это школа, Ярославский театральный институт. Школа, одна из самых сильнейших школ России по речи, движению, актёрскому мастерству. У нас были очень хорошие педагоги по сценическому бою, танцу, шпагам. Нам преподавали владение шпагой, рапирой, палкой, ножом, сценический бой, кувырки, легкие гимнастические вещи. Можно заниматься сверх программы, чем сам захочешь. Я занимался цирковыми приемами, жонглированием, какими-то эстрадными вещами. Люблю работать с предметами, крутить, вертеть, как в цирке. Может, меня надо было в цирк отдать?.. Мне нравится стоять на кубах, держать равновесие, при этом еще жонглировать. Баланс тела, безусловно, должен быть и в жизни, и в профессии.

— Вы уже больше пяти лет в «Ведогонь-Театре»...

— Да больше получается, я сам не считал.

— Вас узнают на улице, подходят?

— На самом деле, вопрос меня немного смущает. Бывает, конечно. Мне очень приятно, что меня зеленоградцы узнают. Это значит, я нужен, я делаю своё дело не зря. Были интересные случаи. В кои-то веки поставил машину у дома и на работу поехал на автобусе. Смотрю из окна автобусы, детей мамы ведут в сад, в школу. Вижу боковым зрением — на меня все смотрят и показывают пальцем. Я уже начинаю отворачиваться и думать: «Господи, и зачем же я вообще на автобусе поехал». Начинаешь уже думать, может во внешнем виде что-то не так. И потом один из детей, самый непосредственный, закричал: «Мама, это же Рикки-Тикки-Тави». Начинаю мгновенно краснеть, выбегаю на остановке, и теперь я редко езжу на автобусе.

Однажды подбежала молодая девушка, попросила дать автограф. Классический вариант — негде расписаться. Папа девушки подставил мне свою спину, я расписался. В общем, такой момент был приятный и немножко неловкий. Я общаюсь с людьми и просто вижу, что узнают.

— Вас раздражает подобное внимание?

— Мне неловко, безусловно. Но я же не могу запретить людям узнавать меня, правильно? И людям приятно посмотреть. В большинстве своём люди, которые меня узнают, они же не подходят, они воспитанные, культурные люди. Просто смотрят на меня со стороны, как на какой-то предмет восхищения или, может, возмущения. Я же не знаю, о чем они могут думать. Поэтому себя немного неловко чувствую, но понимаю, что это неизбежно.

— В театре проходили уже несколько творческих вечеров актеров, вы планируете что-нибудь подобное?

— Планирую. Но не могу назвать это творческим вечером. Потому что те наши артисты, которые уже делали творческие вечера, — у них есть всё-таки опыт за плечами и мастерство. Творческий вечер — это когда есть о чем поговорить со зрителем, есть что рассказать. С высоты каких-то лет. У меня для творческого же вечера, я думаю, мало опыта. Возможно, в следующем сезоне сделаю концерт одного актёра, что-то вроде моноспектакля. Буду стараться порадовать зрителей, если сложится. Я же всё равно не знаю, что будет завтра. Если все получится, приглашаю обязательно.

Юлия Кравченко