Игорь Андреевич Голубев — зеленоградец, литератор, поэт и уникальный переводчик Омара Хайяма — скончался 19 марта этого года. В ноябре 2010-го ему исполнилось 70 лет. Игорь Голубев был значимой фигурой в культурном пространстве города, интереснейшим человеком и литератором. Многие знали его по работе в НИИФП и МИЭТе. В течение 36 лет переводчик работал над книгой «Рубаи. Полное собрание», в которой представлен перевод с оригинала более 1300 четверостиший Омара Хайяма. Этот труд уникален — ранее никто не переводил персидского поэта в таком объеме. Это новый подход к творчеству и личности Хайяма, в ней развенчивается привычный образ, сложившийся в Европе за полтора столетия, и читателю предлагается открыть великого поэта заново.

В прошлом году корреспонденту Zelenograd.ru удалось немного побеседовать с Игорем Голубевым (долгий разговор был невозможен из-за болезни Игоря Андреевича). Представляем вашему вниманию фрагменты этого интервью.

— Игорь Андреевич, вы родились в Ленинграде в 1940 году, помните ли вы что-нибудь о военных годах?

— Я описал свои воспоминания в рассказе «Мы возвращались домой», он был опубликован в журнале «Москва» и в газете «41». Я там совершенно честно записывал свои впечатления; было только одно лукавство — в рассказе написано, что мне пять лет, а нас самом деле было четыре с половиной.

— Ваша семья пережила блокаду?

— Нет. Моим родителям повезло; я вместе с мамой находился в последнем эшелоне, прорвавшимся из Ленинграда. То же самое произошло с Иосифом Бродским, его вывозили ребёнком в том же поезде. Это был ещё не блокадный Ленинград. После этого эшелона как раз и началась блокада. Следующий поезд с беженцами уже разбомбили. Мой отец остался в Ленинграде, по приказу — он руководил одним из участков по созданию укреплений. У него женщины по ночам копали траншеи, человек двести. Мужчины все или уехали, или были на фронте. Отец был хорошим грибником, знал леса в южной части Ленинграда. И он всех своих подопечных вывел из блокадного города через лес, по тропкам, которые были известны ему как грибнику. После этого его самого вывозили на маленьком самолете, через два фронта. Он был нужен своему предприятию, а оно к тому времени перебазировалось в Свердловск. Туда отец перевез семью; мои первые воспоминания начались с этого города. Помню, я выходил на пригорок возле дома и спрашивал: «В какой стороне война?» Отец показал. Смотрю в ту сторону — ничего не видно, не слышно. Значит, война далеко. Немного успокоился. Ближе к концу войны старшего брата забрали в армию. Впоследствии он был награжден Орденом Отечественной войны. У меня это описано в рассказе «Обыкновенный подвиг».

— После войны семья осталась в Свердловске?

— Нет, мы сразу приехали в Ленинград. Вначале даже оказалось — нельзя туда, нельзя сюда... Нам дали какое-то временное жилье на Международном проспекте, на верхнем этаже, под крышей. Оно было пробито немецкими снарядами, его надо было ремонтировать. Только отремонтировали — приехал хозяин. Дали в другом месте, опять под крышей — опять то же самое. Потом моего отца отправили в Сибирь. Отец был инженером-проектировщиком металлических конструкций промышленных объектов. Вообще, он начинал работать ещё перед революцией, был учеником у сапожника, как чеховский Ванька Жуков. После революции окончил техникум, стал проектировщиком. И после война его отправили поднимать большую химию; предложили на выбор — или в Татарию, Ишимбай, или в Сибирь. Он подумал и согласился на Ангарск. Поехал первый; затем, когда получил в трехкомнатной квартире две комнаты, мы приехали к нему. В Ангарске мы прожили 13 лет. Но большая часть юности прошла в Иркутске.

— Где вы учились после школы?

— После семи классов школы был строительный — сейчас политехнический — техникум, я окончил его как строитель-проектировщик. Поступил на работу к отцу в отдел. Ух, и жесткая у него была дисциплина...

— Вы писали о своей комсомольской работе; в частности, о задании внедриться в секту.

— Это была секта Свидетелей Иеговы. Комсомольская организация дала указание туда внедриться в секту, даже расписала подробный сценарий — как это должно происходить. Я согласился, изучил разные материалы про эту секту. А внедрение должно было происходить в Ангарске. Но тут начались какие-то изменения, назначили другое начальство, и меня двинули по другой линии. Чем я только не занимался. Шефствовал над клубом глухонемых, например...

...Мы всем коллективом переселились в горком комсомола. У нас создали «народную дружину спецназначения»; я был бригадиром. У меня были хорошо отработаны навыки работы с оружием и падения. Однажды это чуть не привело к печальному результату. Один наш парень неожиданно изобразил мне, будто кидается на меня с ножом. И вот, когда уже мы в «полете», когда он уже приземлился, и нож вот-вот воткнется в тело, я вдруг соображаю — это же игра. Я только и успел повернуть его руку с ножом плашмя.

После техникума я поступал в институт неоднократно. Я тогда уже приехал в Москву и, можно сказать, бомжевал, ночевал на вокзалах. Для чиновников, канцеляритов, это было темой для придирок. В Москве я оказался, потому что женился. А потом пришлось развестись.

— Вы были женаты на поэтессе Надежде Солнцевой — её имя стало известно в 60-х годах, стихи были печатаны в «Юности», когда она была ещё школьницей. Ваше тогдашнее окружение было богемным?

— Да, это было в 60-х. Многие из СМОГа (Самое Молодое Общество Гениев, неофициальное объединение творческой молодежи 1960-х годов) бывали у нас дома, недалеко от метро «Динамо», на Ленинградском проспекте. Леонид Губанов, Александр Васютков, Владимир Батшев — он сейчас живёт в Германии, а в то время руководил СМОГом. Но официально «свадебным генералом» был Леня Губанов. Я был старше их лет на шесть, поэтому, случалось, высмеивал их идеи. Обижались ли? Не знаю, может быть. Например, устав СМОГа придумал Володя Батшев, привез к нам похвастаться. Там было написано, в частности, что члены платят взносы, и он предлагает на них открыть какие-то кинотеатры, типографии, киностудии...

В Москве было три центра, три места, где встречались СМОГисты; я об этом много позже узнал. И каждый из участников ходил в один из этих центров. Кублановский, например, ходил не к нам, а в квартиру где-то на юге Москвы. Но органы почему-то считали, что штаб-квартира именно у нас. Я помню, в вентиляционную шахту на кухне спускали микрофончик. Это было в начале 1966 года. Перед подъездом круглосуточно дежурили какие-то личности, которые пытались засечь, к нам ли, на четвертый этаж, идут. Если к нам, брали на карандаш.

После развода я остался в Москве только потому, что надеялся публиковаться. К слову, москвичи, как оказалось, такой своеобразно «гордый народ». Изданное не в Москве считается как бы и не изданным. То есть мои первые публикации были не в счёт.

— Когда вы начали писать?

— Я начал писать, как только овладел грамотой. Попытка литературы, которая продолжается до сих пор, началась в 1955 году. Первое написанное не помню; вторую волну написанного не помню, сохранил для себя только какие-то клочки. Вот третья волна... Кто-то из классиков сказал, что поэт начинается примерно с 23 лет. Я пересмотрел многих поэтов — они делали великие вещи и раньше, например, Пушкин написал «Песнь о вещем Олеге» в 21 год. Ещё несколько человек написали что-то выдающееся в возрасте до 23 лет, большинство — в этом возрасте или позже. Исключением не был и я. Хотя в 22 с половиной... начал писать как-то иначе. И только после этого я осмелился прийти в ангарское литературное объединение. В день, когда мне исполнилось 23, я выступал со своими сочинениями, и в двух газетах напечатали мои стихи. Писал стихи и прозу. Но жизнь все время накалялась.

— Где вы работали, когда переехали в Москву?

— В Москве я работал сначала в НИИ «Стрела» на Соколе, потом — в НИИФП в Зеленограде, 25 лет там отработал. Затем 13 лет в МИЭТе. После развода негде было жить. Я удивительно вовремя перешёл работать в Зеленоград, причём, честно говоря, только ради жилья. Когда я приехал в Зеленоград, совершенно не представлял, какая здесь предстоит работа, а предыдущей, на «Стреле», я был вполне доволен. Вышло очень интересно. Я был личным программистом у Юрия Христофоровича Вермишева (заместитель главного конструктора НПО «Алмаз», академик РАЕН), он вырос в легендарную личность. Потом уже в Зеленограде я стал, скажем так, известным в то время программистом.

— Где вы этому учились?

— Нигде, если не считать курсов по изучению счетно-вычислительной машины М40-30. Хорошая машина, между прочим, с прекрасным внутренним языком. В НИИФП я занимался алгоритмизацией и программированием. Чем конкретно занималось предприятие — это всё время менялось. Когда я пришёл, здесь занимались моделированием нейрона, даже создали специальные машины, имитирующие нейроны. Но всё равно, по большому счету, не вышло. Потом были разные задачи высокого профиля. В самом названии — институт физических проблем — многое сказано, только нужно иметь в виду, что часть физики была связана с микроэлектроникой. Потом, под занавес уже, за несколько лет перед крахом, пытались создать внешнюю память. Причём говорили об этом с таким восторгом. Например, такой чемоданчик, в котором записано полное собрание сочинений Льва Толстого. А сейчас — вот у меня на столе эта самая машина, называется настольный домашний компьютер. Или вот флешка. Моим товарищам мечталось о переносных чемоданчиках, а флешка весит несколько граммов.

— О ваших переводах. Как вам удалось выучить фарси?

— Это было довольно давно, я начал учить фарси ещё в Ангарске. У меня было впечатление, что в этом смысле судьба будто нарочно шла навстречу. Конечно, другой язык, непопулярный... Мне попала в руки книга, там были три текста Хайяма — оригинал, подстрочный перевод на русский и узбекский (перевод Владимира Державина). Между тем, Нури Османов издал так называемый филологический перевод с фарси, это почти подстрочник, но немного полегче. Я смотрю оригинал, там редифы, то есть повторяющиеся вслед за рифмой слова, а в филологическом переводе их нет — он приближен он к русскому литературному языку. Мне захотелось узнать, что это за слова. Я начал сам делать словарь по этой трехъязычной книге. Как оказалось, довольно успешно. По крайней мере, этого самодельного словаря хватило, чтобы перевести с фарси одно четверостишие Хайяма. Потом мне дали попользоваться учебным словарем фарси, но только на несколько дней. Я за это время успел бы, конечно, обработать от силы одно четверостишие. Тогда я этот словарь просто переписал; довольно большая пачка бумаги получилась убористым почерком. Конечно, не весь успел, некоторые слова я оставлял — например, мне не нужен был перевод словосочетания «председатель исполкома», поскольку такового не было во времена Хайяма. Или — «милиционер». Вскоре мне звонят ночью, мол, в Москве появился двухтомный словарь фарси, тебе купить? После этого я и подумал, что всё совпадает, весь 20-й век в России таких прекрасных словарей не издавали. За все время работы над переводами я обнаружил всего два слова, которые у Хайяма есть, а в словаре нет.

— Вы учили персидский специально, чтобы переводить Хайяма?

— Да, только за этим. Потом появились курсы фарси, занятия проводились в здании ресторана «Пекин» в Москве. Эти платные курсы посещали всего несколько человек. Преподавали там два интересных человека. Один, видимо, из КГБ, неплохо владеющий языком, но говорящий «как за границей», скорее, как в Афганистане — такой у него был акцент. Вторым преподавателем была настоящая персиянка. Она, собственно, язык не преподавала, просто развлекала нас рассказами про свою родину, Иран. Трёп был любопытный. Я даже позавидовал живущим в Тегеране, какая у них была роскошная жизнь. Но, на самом деле, может быть у неё — девочки из неплохой семьи — и была такая жизнь, но не у большинства тегеранцев.

— Почему вы решили в принципе переводить Хайяма? Ведь и до того существовали различные переводы.

— Правильно, у меня примерно 40-й «порядковый номер»... Во-первых, большинство переводили по подстрочникам, а я с оригинала. Я начал переводить рубаи ещё в Ангарске. Я увидел тогда несколько четверостиший Хайяма, затем прочитал двухтомник его подстрочников, издание 1959 года. Я стал с ними работать, и через 9 месяцев показал свои переводы автору этих подстрочников, Нури Османовичу Османову. Они ему понравились, но я опоздал — в том смысле, что уже был заключен договор с другим переводчиком. От того перевода со временем осталось одно четверостишие, а это говорит вот о чём. Нельзя переводить такие мелкие стихи по подстрочникам.

Я тогда поехал в Ленинскую библиотеку и стал смотреть, что там есть по Хайяму. Там были практически все переиздания средневековых рукописей. Я сделал их копии. Эти материалы плюс прекрасный словарь и курсы фарси позволили работать с оригиналами.

— Сколько всего стихов Хайяма вы перевели?

— Точно не знаю. По крайней мере, в основной корпус входит 1306 или 1307 четверостиший. Я перевел всё, что считал принадлежащим Хайяму. У него есть, например, 400 стихотворений — это не рубаи и написаны не на персидском, а на арабском. Я не переводил эти стихи.

— Некоторые исследователи Хайяма сомневаются в авторстве всех приписываемых ему четверостиший.

— Правильно. Потому что Хайям — это псевдоним нескольких поэтов. Причём два из них жили до Хайяма и один после. Хайям — это прозвище.

— Образ Хайяма со времен его перевода Скоттом Фицджеральдом — эпикуреец, веселый человек. Вы в предисловии к «Рубайату» излагаете своё видение Хайяма, расшифровку его тайного философского учения. Возможно ли рассказать о нём сжато?

— Оно очень крамольное. И если сжато говорить, то ... всё разрушается. Нельзя сжато. Конечно, он не был атеистом, верил, что бог над нами есть. Конечно, он верил в незримый мир, прошёл суфийскую школу в юности, это чувствуется. Он верил в бога всю жизнь, сначала преклонялся перед ним, а потом стал насмехаться над Аллахом. Так вот, прежде всего Хайям высказывает идеи множественности вселенных. Человек-то только в одной из них существует. Какова вероятность, что мы по-прежнему находимся под взором Творца, если вселенных много? Вероятность маленькая. В том, что настанет конец света, Хайям не сомневался.

Несколько фактов

Дипломная работа выпускника Ангарского строительного техникума Игоря Голубева стала реальным проектом, по нему построили особый мостовой кран.

Вскоре после того, как Игорь Андреевич приехал в Зеленоград, его стали считать одним из сильнейших программистов. Не имея вузовского диплома, он прошел путь от техника до ведущего инженера-программиста. В те годы он много писал, но даже на работе мало кто знал о его «основной профессии».

В середине 60-х стихи Игоря Голубева уже ходили в списках по всей стране, даже публиковались в «Посеве». Сам того не зная, он стал основателем новой поэтической школы: есть поэты, считающие себя его заочными учениками. В стихах многих авторов моложе его (в том числе, членов Союза писателей) можно найти использование его поэтических находок, главную из которых поэт и критик Александр Ревич назвал «слуховой рифмой».

Самое известное сочинение Голубева — «Третье обращение инопланетян к жителям Земли» — относится к жанру фантастики. Рассказ многократно издавался и у нас, и за рубежом, стал темой специальных теле — и радиопередач, вошел в издания ЮНЕСКО. Это импровизация, написанная с целью разыграть академика Марка Мильхикера, любителя загадочных явлений. Через 20 лет тот выпустил жутковатый текст «в свет». Писатель Владимир Щербаков в книге «Асгард — город богов» пишет, что «Обращение» было исследовано Академией наук и признано «достоверным посланием инопланетного разума, ибо человеческому разуму такое не под силу». Голубев считал своим главным призванием не поэзию, а прозу и особенно фантастику.

Игорь Голубев изложил идеи академика Анатолия Фоменко об ошибочности современной исторической хронологии нормальным литературным языком. В результате число сторонников Фоменко заметно возросло.

В 1997 году Голубев стал руководить зеленоградским литературным объединением «Зелит». В конце 90-х выпустил большую книгу своих стихов «Избранное из неизданных книг» и был принят в Союз писателей Москвы. Друзья в течение десятилетий думали, что Игоря Андреевича примут в Союз за переводы Хайяма.

В 2010 году был издан очередной том «Итогов века» (элитное книжное издание последних лет) — «Строфы века-2», собравший лучшие из стихотворных переводов на русский язык, выполненных в XX веке. В книге опубликованы стихи Хайяма в переводе Игоря Голубева.

Zelenograd.ru благодарит поэта и переводчика Дениса Карасева за помощь в подготовке этой статьи.

Юлия Кравченко, фото пользователя tugov.53