— Сергей, герои вашего фильма живут в Москве, они представители поколения и «полубогема». В последние годы мы видели ряд фильмов и книг на эту тему. Почему вы ею заинтересовались, она ведь не нова?
— Понимаете, в чем дело — фильм был задуман в 2005 году. Снимать мы его начали в
— Я, скорее, имею в виду среду, о которой снят фильм. Это люди, близкие к богеме или таковой себя считающие.
— Это скорее не богема, а формирующийся средний класс. Это не о гламуре. Белочка и Володя к богеме не имеют никакого отношения: она официантка из Владивостока, а он милиционер.
— Насколько вам пришлось переработать пьесу Ольги Мухиной для сценария?
— Если коротко, пьеса в театральном формате длится три часа, фильм — 1 час 20 минут. Можно представить, насколько пришлось переработать.
— Это касается только сокращения текста, или вы по-своему трактовали пьесу?
— Пьеса была создана как некий конструктор, в жанре «вербатим» (verbatim — дословно). Это несколько записанных интервью на срезе общества. Дальше как хочешь с этим, так и разбирайся. Мы решили сделать эту пьесу, если хотите, городской сказкой о пустоте.
Если вернуться к теме «гламур — не гламур» — это совсем не о гламуре. Это скорее некий срез нашего общества. В нашем обществе, понятно, сейчас очень мало чего производится. На первое место вышли люди «недопрофессии»: например, «диджей — не музыкант и не композитор». Об этой проблеме, об этой пустоте. Мы погрузили ребят в этот мир, который достался нам из прошлого.
— Это был ваш первый сценарий вместе с Фуадом Ибрагимбековым?
— Да. Мы писали сценарий по пьесе, перерабатывали. Понятно, что должны были привести текст в соответствие с драматургическими, кинематографическими законами?
— Было ли в процессе работы «сопротивление материала»? И — всегда интересно, когда люди работают в паре, как это происходит? Кажется, что кто-то один генерирует идеи, а второй подсказывает, или же это равноправное партнерство.
— Мы с Фуадом такие разные люди, что прекрасно друг друга дополнили в этой ситуации. Мы сразу сошлись в каких-то основных принципах. Если говорить, сопротивлялся ли материал пьесы, — это ничего не сказать. Конечно, сопротивлялся. Мы все придумывали. То, что выглядело как монолог одного современного человека, стало визуальной картиной, фильмом, обрело какую-то внутреннюю, четко структурированную историю, вытащенную нами из текста. И при этом мы поставили себе условие, что хотим сохранить поэтику текста пьесы. Хотя был такой момент — какие-то слова, чтобы поддержать линию персонажа, уходили от одного к другому. Есть такой конструктор; Оля и сама это так позиционирует.
— На что вы ориентировались, подбирая актеров, — внешние приметы героев (в пьесе подробно описывалась внешность героев) или руководствовались своими критериями?
— У Оли был формат «дрим-кастинга», пьеса была оформлена как некий глянцевый журнал, и там были, в том числе, фотографии персонажей. Но мы все-таки исходили из своих принципов. Самое сложное было, когда отпадал какой-то актер, который нравился, потому что мы хотели собрать из ребят некую семью. Мы много чего делали, но в результате, мне кажется, семья, компания, у нас получилось. Я подбираю ярких индивидуальностей, актеров как личностей, прежде всего. Если есть личность — это, безусловно, талантливый, яркий человек, достойный внимания режиссера и зрителя.
— С чем связаны столь долгие съемки фильма?
— С тем же, чем у всех, — финансовыми проблемами. Мы отсняли 20 минут, картина была остановлена на год. Мы смонтировали трейлер из 20 минут, который показывали всем, кому могли: все хвалили, говорили, что это кинематографично, актеры играют прекрасно и так далее. Через год мы нашли деньги на продолжение, почти случайно. Я просто встретил одного из продюсеров осенью в клубе, поговорили, и деньги нашлись.
— Насколько трудоемким оказался процесс поиск денег на кино?
— Поскольку это дело продюсеров, я мало об этом знаю. Но думаю, что сильно трудоемкий. И главное, он зависит от каких-то странных причин. Я не знаю, трудоемкий ли процесс поиска денег на кино для Федора Бондарчука, — наверное, нет. Он известный режиссер, обласканный славой и связями; думаю, ему это не составляет труда. А дебютанту трудно, конечно.
— У вас, в общем, тоже известная фамилия; и фамилия Ибрагимбеков тоже известна. Вы этим как-то пользовались?
— Учитывая, что картину делали пять лет, — можно судить, пользовались ли мы помощью наших родителей. Мы пошли в самостоятельный поход, это была моя принципиальная позиция, и Фуада, и продюсеров тоже. И мы пережили все трудности. А фамилии скорее играли против нас, чем за.
— Почему?
— Потому что — «Зачем вам помогать? Вам некому помочь, что ли?». Думают, что при условии клановости, которая присутствует во всем, ты — «чей-то».
— Если говорить о творческой, сценарной части, — вы с отцом это обсуждали?
— Конечно, я давал читать, советовался. Но, вы понимаете, это сложно. Потому что даже такой умный человек, как мой отец, или отец Фуада, — все равно они не погружены в материал, не понимают, до чего мы бессонными ночами договорились, — и могут судить об этом несколько субъективно. Режиссура — это профессия, в которой ты должен рассчитывать только на себя, свои силы В какой-то момент, пока проект нереализован, большинство людей его не поймут. А когда реализован, будут выражать свое мнение, в основном исходя из того, чтобы демонстрировать, кто они сами такие, — но не действительно выразить мнение о том, что ты сделал. В общем, это ужасная профессия, когда ты сидишь без денег, делаешь все для себя, и просто влюблен в сам процесс. Как-то так происходит.
— Если бы вы были министром культуры, как ваш отец в определенный период, что бы вы в первую очередь стали менять?
-Я никогда не стал бы министром культуры. Но, если представить, в первую очередь я поставил бы вопрос о создании культурного тренда для страны, идеи. За которой могли бы двигаться люди, творческие в том числе.
Последняя идея, которая существовала в нашей стране, — это перестройка и гласность. И складывается ощущение, что именно в этой идее мы до сих пор существуем. Перестройка — мы все время ищем новое и неважно что, лишь бы какое-то обновление. А гласность — это обнажение всего самого ужасного и кошмарного, что мы можем найти в нашей стране. И какое-то время, пока разрушался СССР, это работало, это продавалось на Западе. Я не снимаю про кочегара, который убил свою бабушку и изнасиловал сестру. Это мне, честно говоря, надоело уже. Я, конечно, не имею в виду сейчас фильмы Балабанова, он гений абсолютно. Я о том, что сейчас происходит с фестивалем кино и даже ожиданиями Запада: бурый медведь не вступает в сексуальный контакт в мужчиной в косоворотке посередине тайги, менты не насилуют женщин, дети не умирают от рака в нашем фильме. На западных фестивалях, например, нам сказали: «У вас же жанровое кино, социальная драма, — наверное, вы соберете деньги». Но у нас в стране такого жанра не существует.
Наш фильм — о потерянности поколения, зажатого между остатками былой империи и буржуазной философией, без идеи. «Летит» — все пролетает мимо, бессмысленно и беспощадно. Единственное, что ты можешь сделать в этой ситуации, — попытаться стать человеком. Поэтому, если бы я стал министром культуры, первое, что бы я постарался создать, — общую идею для страны, за которой пошли бы люди.
Юлия Кравченко