— Наталья, вы работаете в «Ведогонь-театре» с самого начала, с момента его создания. Расскажите, как вы пришли в театр, с чего все началось?

— Я думаю, что историю возникновения «Ведогонь-театра» никому пересказывать не нужно — все ее достаточно хорошо знают, очень много говорено. Я расскажу о первой встрече с Павлом Викторовичем Курочкиным. Я училась в девятом классе и была очень озорным ребенком, совершенно не думавшим ни о чем серьезном. И тут нам говорят: «На урок литературы придет артист, который будет отбирать подростков в театральную студию». Было, конечно, интересно, немного волнительно, но «выберут-не выберут» — так вопрос даже не стоял. Я никогда не горела желанием стать актрисой, как ни странно; в детстве я хотела стать археологом-подводником и добиться, чтобы Кусто взял меня в свою команду. Я любила все эти подводные истории, археологию, этнографию, культуру разных стран — и, как выяснилось, не случайно.

Пришел Павел Викторович — великолепный, блестящий молодой артист, он слушал. Как сейчас помню, мы проходили «Что делать?» Чернышевского, и я так переживала, думала: «Да что ж такое, я этот роман не прочитала, вдруг меня спросят — я ничего не скажу и не понравлюсь артисту!» Тем не менее, никого он не выбирал, а просто рассказал, что есть профессия актера, что есть такая студия, ее педагоги — выпускники театрального вуза, и еще много всего интересного. У нас была группа активных ребят, несколько человек — мы пришли. До этого я ходила во всевозможные кружки и секции, которые только существовали вблизи дома. Меня за поведение все время отовсюду выгоняли, а здесь я как-то «пришлась ко двору». Конечно, меня сразило то, что там, помимо актерского мастерства, занятий, вели еще фольклорное пение. Меня это настолько поразило — может, если бы не это, не знаю, как моя жизнь дальше повернулась бы. Эта студия стала ключевым моментом. Как известно, там было много всяких перипетий — как эта студия превратилась в театр, наверное, все уже знают.

— Вам потом удалось реализовать ту мечту, подводную?

— Да, я очень глубоко погрузилась в фольклор :). Я тогда дружила с бывшей актрисой «Ведогонь-театра» Лилией Берендюхиной. Она мне посоветовала после десятого класса пойти в училище культуры на Левобережной, на дирижерско-хоровое отделение — «народный хор». Я пошла, хотя у меня не было музыкального образования. Меня взяли без музыкальной школы, и я отучилась. И потом я «заболела» этой темой, и до сих пор ей больна. Сейчас я уже сама преподаю на фольклорном отделении Академии имени Гнесиных. Доцент, уже пятнадцать лет там работаю.

— Что именно преподаете?

— И актерское мастерство, и осуществляю постановки дипломных спектаклей. Мы придумали такое «ноу-хау». Раньше это был просто концерт, сейчас мы обязательно сочиняем вместе со студентами концепцию, вместе ее разрабатываем, чтобы это было театрализованное представление. Это, конечно, не спектакль, но такое интересное тематическое действие, где иногда бывает и сюжет, где, безусловно, скрыт глубокий смысл — мы стараемся его донести. Сейчас уже деревни как таковой, с традициями, не существует, к нашему величайшему прискорбию. Даже имея этнографические записи, дети стараются постигнуть форму, совершенно не понимая содержания, не понимая, как, зачем и почему это пелось, что значит «петь душой». Очень часто блестящие вокалисты, музыканты, певцы поют, но совершенно не производят впечатления. Я как раз стараюсь их этому учить — петь и думать, петь и чувствовать, не бояться экспериментов.

— Как-то у нас в студии были создатели зеленоградского этнографического клуба, кстати, тоже с «гнесинским» образованием.

— Деревянко?

— Да.

— Это мои бывшие ученики.

— Зашел разговор о том, где они берут материал. Сейчас еще существуют этнографические экспедиции?

— Вообще, ребята — Ваня и Валя Деревянко — совершают подвиг, на мой взгляд. По крайней мере, Ваня был ярчайшим студентом с большими перспективами. Он до конца верен подлинно народной песне, он создал прецедент в Зеленограде; я считаю, что он и Валя — на сегодняшний день единственные люди в Зеленограде, действительно разбирающиеся в фольклоре. Может быть, я кого-то не знаю, но из тех, кого знаю — люди уже занимаются переработками, некое авторское представление о фольклоре, а они именно пытаются сохранить традиции.

По поводу экспедиций: к сожалению, первоисточники, которые и интересны в экспедиции (непосредственные носители фольклора, те, кто знает тот фольклор, который им передавали бабушки, или они в этой «фольклорной» ситуации жили) — их уже нет в силу возраста, к сожалению, эти люди ушли. То, что осталось — так скажем, «осколки», таких драгоценных камней мы, конечно, уже не найдем. Или же есть еще те люди, которые помнят — но помнят так называемый «поздний» фольклор, то есть не такой старинный, традиционный, а достаточно «светский», что ли.

— Возвращаясь к театру: как раз в начале пути «Ведогонь-театр» был с народным, этнографическим уклоном. Были спектакли «День-денешенек, встань пробудися!», «Пахомушка» — а потом уже произошел переход к классическому драматическому репертуару. Как вы вспоминаете то время? Как вы восприняли переход к классическому репертуару?

— Во-первых, мы все были молоды. Я тут как-то взяла свою трудовую книжку, и первая запись — тогда еще не было «Вегодонь-театра», он был просто детско-юношеской студией — это был 1991 год. Я была музыкальным руководителем театра, учила фольклору тех ребят, которые занимались в студии в тот момент. Всем это очень нравилось. Фольклор — это же соборное искусство, он очень объединяет людей. У нас была своя деревня, что ли. Мы были молоды, у нас были какие-то безумные влюбленности, истории. Кто-то женился. Жизнь, конечно, била ключом. Еще было очень мало ребят с детьми, семейных; мы все были полны каких-то надежд. Здорово было. Все, кто остался в театре именно с тех времен, конечно, вспоминают то время как очень светлое, счастливое. Казалось, что мы делаем какой-то необыкновенный фольклорный театр. Хотя сейчас пересматриваю какие-то старые вещи — театральная часть в этих постановках, конечно, сильно хромает.

Надо отдать должное и Павлу Викторовичу, и еще одному человеку — учителю Павла Викторовича и моему учителю — Марии Евгеньевне Велиховой, профессору театрального института имени Щепкина. Она очень сильно повлияла и направила, и, если бы не этот человек, я не знаю, как бы сложилась моя жизнь, и, думаю, жизнь Павла Викторовича и многих из нас. Тем не менее, создавая такие уникальные спектакли, которые, безусловно, в театральных кругах были приняты с большим интересом, хотя и видно было, что актерская часть, была слабовата — учась, параллельно мы набирались опыта. Но эта «соборность», к тому времени уже какая-то одна «деревня», поражала своей атмосферой. Атмосфера во всех спектаклях была очень «живой», была атмосфера дома. Там могли случаться и разногласия — но это была семья, в ней много всего разного было. Это сейчас, к сожалению, в современном театре и коллективах утеряно. В дальнейшем это будет просто работа: пришел, сыграл и все.

Потом, когда фольклор ушел из театра, стали приходить актеры, которые не воспитывались в этой традиции. Они — люди все адекватные, замечательные, талантливые, но они приходили в «Ведогонь-театр» играть, а не петь. Конечно, наступил такой момент, когда, с одной стороны, люди, приходя, не понимали, зачем им это нужно; с другой — желание быть не просто поющим театральным коллективом, но создавать вещи, которые не связаны с такой узкой тематикой, перевесило. Это было для меня болезненно, потому что, все-таки, этому было отдано много времени. Когда театр получил статус, я ушла в декрет; начались всякие изменения. Когда я пришла, это был уже достаточно новый коллектив. Этому коллективу нет смысла изучать фольклор, потому что нет этого направления. Тем более, все люди начинают взрослеть, обзаводиться семьями. Много ребят-актеров, для которых было не принципиально — петь фольклор, не петь. Вот так фольклор ушел. Я считаю, что это не сделало наш театр лучше.

— Вы в двух ипостасях: музыкант, певица и профессиональная актриса, окончили Театральное училище имени Щепкина при Малом театре. Почувствовали ли вы себя ущемленной, когда в тот период, о котором вы рассказываете, стало меньше ролей для вас — или давали меньше ролей, чем другим актрисам?

— Может быть, потому, что в моей жизни случился фольклор, надеюсь, что меня Господь убережет. Театр замечательный, но из-за того, что все хотят работать, а работу не получается давать всем — всегда сложно сохранить себя хорошим человеком, очень сложно. Я благодарна судьбе и богу, я считаю, что во мне этого нет. Да, я переживаю, что у меня ролей меньше, да, иногда у меня случаются, как у всех, срывы, но я держусь благодаря тому, что у меня есть очень мощный «выход» — музыка. Могу сказать, что я никогда не была первой актрисой «Ведогонь-театра», хотя была там руководителем какое-то время, сделала, я считаю, очень много для того, чтобы театру дали статус — многочисленные выездные концерты и так далее. Так судьба сложилась в силу разных обстоятельств. Были другие артистки, может быть, действительно более сильные, чем я. Актерская история настолько субъективна — ты можешь просто не подходить, потому что не тот цвет глаз, — и тебя на роль не берут. Непонятно, по какому принципу.

— Актеры очень зависимы от текущего момента, от режиссера?

— Да. От видения, от пьесы, которая диктует что-то.

— Тем не менее, вас знают многие зеленоградцы, и если сказать «Наталья Табачкова», вспоминают комедийные роли. Ту же тетку Карандышева в «Бесприданнице», Авдотью Назаровну в «Иванове». Хотя у вас есть и совсем другие роли — Настя в спектакле «На дне», например. В каком амплуа вы себя видите, кого вам больше нравится играть?

— Не могу сказать, что мне больше нравятся комедии или трагедии. Мне нравится, прежде всего, тема. Я никогда не играю просто человека, я все время пытаюсь найти даже в самой маленькой роли что-то необычное внутри.

Вообще, я понимаю, что людям, которые играют комедийные роли очень часто тяжело. Когда мы репетировали «Иванова» — у Чехова же выписана совершенно другая женщина, очень противная старуха. Там совершенно другой характер. Она все время бубнит, ждет, когда ее покормят, она все время недовольна. Вот почему мне и понравилось работать с Кареном Нерсисяном, он очень интересно «двинул» роль. Когда он меня увидел (а у меня сейчас очень мало ролей в театре), конечно, был немного ошарашен. Он говорил: «А какая вы старуха? Что мы с вами делать-то будем?». Я ответила: «Карен, понимаете, я не из тех актеров, которые комплексуют по поводу внешности. Хотите из меня делать урода — делайте, мне все равно, лишь бы было интересно играть». Очень долго мы думали, как и что. В какой-то момент я поняла, что это безумно одинокая тетка, которая очень любит общение. Для нее все, что происходит — как телевизор, она как в 3D сидит. То есть ей все нравится, всех она любит, все ей смешно. Конечно, она неумная, но она так любит все слушать, смотреть, быть очень активной именно в поглощении информации, что я себе сказала — «я буду смотреть телевизор». Она же в пьесе не очень активная, но очень активно все слушает и на все реагирует. И вот мы начали. Он смеялся, а потом говорит: «Больше смейся». И вот я стала хохотать — и как-то роль родилась, и действительно она получилась необычной теткой.

Но я приходила домой и понимала, что у меня срывы, я рыдала. На самом деле это тяжело, вот так все время «фонтанировать», не просто изображать, а именно чувствовать эту радость — ты тратишь очень много энергии. Я сначала не понимала, а потом поняла — это связано с тем, что, когда репетируешь, много смеешься.

Или когда я репетировала Настю в «На дне». Александр Кузин — уникальный мастер, он «простраивает» тебя, с одной стороны, но совершенно не ущемляя актерского достоинства. Ты чувствуешь, что находишься с режиссером в тандеме, и он никак тебя не принижает, а наоборот — все время тебя «разворачивает». Вообще, я считаю, что в актерской профессии очень здорово, когда человек на твоем пути тебя поворачивает другой гранью. Я этих теток могу сыграть сколько угодно сейчас, и каких угодно — но другое дело вот так «развернуть» Настю. Я вообще человек, любящий пострадать в жизни, и у меня масса негативного жизненного опыта, чтобы это «наполнить» и сделать это настоящим. В роли Насти есть два сильных момента: когда она врет и пересказывает книгу, у нее есть маленький монолог про своего вроде как любимого человека, который ей сделал предложение, — а на самом деле она проститутка, и никто ей никаких предложений не делал. Вот этот абсолютно раздавленный человек, который все равно не хочет терять человеческое, эта ее фантазия о том, что ее тоже могли бы так красиво любить — это один момент. Но я больше всего люблю последний, когда она решает убежать, даже ссорится со всеми обитателями ночлежки, срывается и убегает — это небольшая часть, там несколько реплик. Я не знаю, почему, но я умираю в этот момент, просто реально умираю, так мне тяжело. В то же время меня поражает, что даже сама себе не могу дать отчет — знаете, как говорят: роль на тебя «ложится». Мне муж говорит: «Нельзя так репетировать, пожалей себя, нельзя так много плакать». А я говорю: «Саша, я не „давлю“, не вызываю эти слезы, они у меня сами по себе». То ли мне сейчас очень тяжело смотреть на то, что происходит в стране — так тяжело, что я даже готова умереть за то, чтобы стало по-другому.

— Вы имеете в виду?..

— Политические моменты, вообще жизнь в стране. Ради своего ребенка я готова вот прямо сейчас умереть — но чтобы мне дали гарантию, что будет легче. Может быть, потому что мы все как-то очень быстро оказались «на дне». А не говорю, что Советский Союз был «ах!», но такого уничижения собственного народа...

— Играя, вы переносите свою роль на жизнь в целом, на нынешнюю ситуацию?

— Я так глубоко не копаю, хотя и любитель глубоко копать. Павел Викторович все время говорит: «Ты слишком глубоко копаешь, не надо», в ролях иногда этого не нужно. Понимаете, вот ты едешь в метро, видишь этих бомжей, — это же люди! — эти скотские условия, и понимаешь, что в своей жизни все время чего-то боишься, куда-то бежишь, «вздоха» нет. Есть какая-то загнанность в русских людях. Или закрываешь глаза в метро и не слышишь русской речи. Я не националист, но чувствую себя крайне неспокойно в своей собственной стране. Этого не может, не должно быть.

— Вот вы в начале разговора говорили о своих студентах, которые поют, но не чувствуют сути того, что поют. Это потому, что у нас все очень изменилось?

— Все очень изменилось, конечно. Дети не воспитаны в традициях, да и у меня тоже так.

— Если вспомнить СССР, в среднестатистической семье каких-то русских традиций, культуры тоже особо не было.

— Понимаете, пускай в Советском Союзе была ложная мораль — но были принципы. Нельзя было врать, убивать, все-таки человеческая жизнь какой-то вес имела. Сейчас этого нет, и мы катимся неизвестно куда. Честно говоря, за детей страшновато. А мои замечательные дети — студенты — просто не задумывались.

— Над чем?

— Над жизнью. А фольклор, то же пение — это же жизнь. И вообще искусство, как ни крути, это все равно отражение жизни, действительности или твоих мечтаний об этой действительности, твоих фантазий. Все равно это личностный момент, от него никуда не уйдешь.

— Что вы делаете со студентами, чтобы у них появилось понимание, вот эта душа в пении?

— У меня все дети вообще хорошие, я студентов люблю очень сильно. Может быть, из-за этого я туда столько лет езжу и не могу от них отказаться; потому что есть такая «взаимозаменяемость» — и они меня чему-то учат. Это пятьдесят человек, большая группа молодых людей. Они очень талантливые ребята, очень.

Я говорю немного о другом. Не о жестокосердии, хотя это очень похоже — есть такой термин в христианстве. Ты сам не замечаешь, когда при таком количестве убийств, которое показывают по телевизору, начинаешь привыкать к этому, и твое сердце постепенно становится достаточно жестоким. Ты даже сам не понимаешь, что уже с головой ушел в этот грех.

Я помню, был очень сильный курс девчонок — причем, хочу заметить, там было очень мало москвичей (это федеральный вуз, там ребята со всей страны). Была годовщина Великой Отечественной войны, и они говорят: «Мы хотим сделать о войне». Были до этого попытки других курсов это сделать, и опять же, за интересной аранжировкой военных песен и еще чем-то нет души, нет понимания материала. Я долго думала, как до них достучаться. Сидят дети, для которых война — уже очень далекая история. Эта связь все тоньше и тоньше. И я их всех посадила, говорю: «Слушайте, вы говорите о войне — я не хочу пафоса, но что для вас такое война?» И они стали говорить: «Это страшно, голод, разлука с любимыми людьми». Вдруг у меня совершенно неосознанно у меня родилось несколько картин, где они поют фольклорные песни, отображая вот эти чувства, очень атмосферно и совершенно не по-фольклорному. Я им рассказывала много простых историй, мы показывали целые фильмы-хроники, хронику Ленинградской блокады — «смотрите, что такое голод» — они все плачут. Понимаете, надо же сердце тоже заставлять трудиться, и головы. Вот таким образом. Иногда их ругаю, иногда сама плачу. Я очень не люблю, когда они поют, например, духовные стихи как-то жалобно, очень жалея себя, я считаю, что там все равно все гораздо светлее, и надежда всегда должна быть светлой. Говорю: «Вы должны плакать от счастья, когда поете такие вещи, а не жалеть себя — это сразу „принижает“ момент».

Интересно, много разных ребят. Есть очень актерски талантливые. У меня есть мальчик, он уже года два или три как выпустился, — Петя Рогов. Он вообще из деревни, обыкновенный такой мальчишка небольшого роста, но как он поет! У него хрипловатый голос, но он вкладывает душу. Актерское дарование есть, он живет в этой пьесе, что ты хочешь, то и делай. Мне, конечно, хочется, чтобы они все такие были.

— Одна из недавних премьер «Ведогонь-театра» — «Хозяйка гостиницы» по пьесе Гольдони. Вы репетировали главную роль, Мирандолину, потом, насколько мы знаем, заболели, и в этой роли уже вышла Лилия Шайхитдинова. Вы все-таки будете играть в этом спектакле?

— У меня есть одна проблема со здоровьем, она пока не до конца понятна, поскольку у меня, оказывается, по отцовской линии есть заболевание, связанное с дыхательными путями. Когда я стала репетировать «Хозяйку гостиницы», неожиданно случился сильный приступ, и мне надо было выбирать. Естественно, как разумный человек, я выбрала на тот момент не творчество, а свое здоровье. И, как ни странно, время, проведенное в больнице, не столько меня подлечило, сколько излечило от вредной привычки, которая сильно осложняла мою жизнь на протяжении долгого времени. К счастью — я говорю, не лукавя — Лиля Шайхитдинова согласилась меня заменить. Так «прыгнуть» фактически за месяц до премьеры, я считаю — подвиг. Мне бы вот так предложили, я бы очень сильно задумалась. Лиля очень хорошая, талантливая актриса, она в тот момент просто спасла ситуацию. Я считаю, что в «Хозяйке гостиницы», как она сложилась в данный момент, — делать второй состав не имеет смысла, не знаю, почему. Не могу сказать, что я не хочу это играть, но считаю, что это правильно. Лиля замечательно там играет, и спектакль удался, я от души там хохотала — пускай будет так, как оно есть. Значит, по какой-то причине мне не надо было это играть.

— В театре проводились творческие вечера актеров и пользовались большим успехом у зрителей. Планируете ли вы сделать такой вечер? Вам же есть, что показать.

— Безусловно, мне есть, что показать, но, как бы это объяснить. У меня если где-то пусто, то в другом месте густо. То есть, если у меня в театре нет ролей, я быстро нахожу, где я могу реализоваться, и у меня много предложений, где работать. Это не связано с театром, но в данный момент с постановочной деятельностью.

И потом я, родив ребенка достаточно поздно, поняла, что создана для того, чтобы иметь много детей — но поезд уже ушел. Знаете, на вопрос «если бы ты могла изменить жизнь, что бы ты в ней изменила?», я сразу ответила, что родила бы еще двоих детей. Может быть, я не очень хорошая мама, как все артистки, потому что мы не «сидим» над детьми — но я так люблю своего ребенка! Мне кажется, если бы я еще родила, этой любви хватило бы на взвод. Я до сих пор говорю: «Господи, вот оно, чудо, вот оно тебе является» — ты вдруг в этом маленьком человеке узнаешь свои глаза; потом он начинает говорить, не слушаться, ты с ним все время борешься — но ты его все равно любишь. Вот это очень сильный акт любви, которая воплощена в чем-то реальном. Помимо того, есть еще очень много обязанностей, потому что прошедшая реформа — опять же о политике — я считаю, чудовищна, и понимаю, к чему все это идет.

— Какую реформу вы имеете в виду? Их сейчас много.

— Любая реформа, которая сейчас происходит, касающаяся образования, медицины, я считаю, лишает наших детей детства, не делая их психологически устойчивыми. Например, мой ребенок сейчас во втором классе, и я его специально не отдала в математические классы — отдала в простую, самую доступную программу. Я не виню учителей, потому что они сами поставлены в такое положение, сейчас срочно реорганизовываются и перестраиваются, — но сама педагогика... Если раньше педагог действительно хотел учить, то сейчас он больше «ознакомляет». Он дает информацию, а дальше ребенок должен ее сам переработать, постичь, принять. Но так как ребенок маленький, то родителям приходится учиться вместе с детьми, и вот это очень печально.

Вот поэтому пока и нет творческого вечера — потому что мне некогда. Я человек амбициозный, говорю это открыто, у меня нет такого — «ой, да нет, мне ничего не надо». Мне много что надо, но в силу характера я немного ленива, то есть еще какое-то время уделять себе, просто немножко отдыхать. Может, это в силу возраста.

И еще я не люблю быть одна на сцене. Возможно, еще время не пришло. Понимаете, творческий вечер должен быть очень грамотно прописан, составлен. У меня есть один недостаток — я очень плохо пишу. Я, может быть, хорошо разговариваю, но сценарист я никудышный, чтобы грамотно составить какие-то вещи; придумать же могу все, что угодно. Опять перескочу на академию: в этом году я столкнулась со студенткой, сейчас она выпускается. Я говорю: «Лиза, ты прирожденный сценарист». Я начинаю ей говорить — она тут же переводит это в рукописный доходчивый формат. Ее мозг работает чудесным образом — она тут же все это выдает, это логично, правильно написано. А у меня это очень сильно хромает.

— Стандартный вопрос актрисе: что бы вы хотели сыграть?

— Я даже не знаю. Вот сейчас у нас репетируется пьеса «Васса Железнова» — я считаю, для меня там очень интересная роль. Правда, я не знаю, какова будет трактовка этой роли.

— Роли уже распределили?

— Распределение еще не стопроцентное, тем не менее, интересное. Но ничего не буду рассказывать, а то вдруг опять что-то не состоится, и будут меня спрашивать, почему да как. Вы знаете, я бы сыграла, — помните, была такая телевизионная постановка «Театр».

— Конечно, «Театр» Моэма.

— Там Джулия Ламберт была — я бы, например, её сыграла. «Без вины виноватая» Островского — потому что тема материнства близка. Помните, там актрисе сказали, что у нее ребенок погиб, а потом в провинциальном театре встречает артиста, и оказывается, что это ее сын; такая драматическая вещь — я бы тоже сыграла.

Я хочу какой-то феерии, чтоб я и танцевала, и пела, и играла не тонкий психологический театр — а чтобы была буффонада какая-то, фейерверк. Я вообще очень люблю старые фильмы, где игра очень «объемная», скажем так. А еще мне нравится «За двумя зайцами».

— Вы хотите, чтобы ваш сын тоже пошел по актерской стезе? Кстати, могу процитировать, как на этот вопрос ответил в интервью ваш муж и актер «Ведогонь-театра» Александр Бавтриков.

— Ну-ка, ну-ка.

— Он сказал: «Теперь еще все говорят: вот у вас растет Макарушка, тоже будет артистом. Я говорю — не дай бог, это будет уже вообще.

— Я не знаю. Я вообще говорю: «Сын, будь доктором, маму будешь лечить». Прекрасная профессия — доктор.

— Во все времена востребована.

— Да. Конечно, это большая ответственность, но у нас ребенок, так скажем, неординарный. Почему все думают, что он будет актером, — потому что он все время себя ведет немножко напоказ. Но он настолько доверчив и открыт, что я ему говорю: «Ты, как из сказки, Ваня-дурак, все отдашь, всех простишь и не поймешь, когда тебя обманут, но будешь очень переживать». Он идеалист по натуре, как я. Я жуткая идеалистка: мне хочется, чтобы вокруг все были счастливы, все утопало в красоте, в цветах, гармонии и счастье. Поэтому в свое время я была хиппи и любила Индию; вообще, «заездов» у меня была масса. Ребенок он непростой. Я не знаю, кем он будет. Сейчас, как ни странно, хочет быть археологом — его очень интересует Египет и раскопки. Я говорю — «идет, как мама».

— А на ваших спектаклях он бывает?

— Да, ходит, смотрит. Знаете, что очень смешно: он посмотрел кино с Жераром Депардье «Робинзон Крузо», хотя у нас были разные «Робинзоны» — и историю ему рассказывали, и книжку читали, и разные фильмы смотрели, — но почему-то именно фильм с Депардье на него произвел колоссальное впечатление. Когда Саша играл Робинзона в «Бесприданнице», у него как-то все в голове сложилось, что он теперь он упорно терроризирует Павла Викторовича, чтобы он (сын) был режиссером «Робинзона Крузо». Естественно, Робинзон уже есть — это папа, потому что он уже играл эту роль :). Когда он узнал, что Павел Викторович «тоже хороший артист», сказал, что «и Павла Викторовича можно на роль Робинзона пригласить». Уже есть распределение ролей, он нарисовал какие-то эскизы — в общем, очень смешно.

Юлия Кравченко