— Сергей, вы представите в Зеленограде программу, с которой выступаете в разных городах. Это шлягеры или новые вещи?
— Будут и новые вещи, но, в основном, те песни, которые любят зрители, которые они хотят услышать в исполнении какого-то певца. Я ориентировался на то, что хотят услышать зрители.
— Вы выступали в самых разных концертных залах, на очень разных площадках. Где вам больше нравится, где комфортнее и интереснее?
— Вы знаете, мне всегда интересно петь там, где ждут зрители; я не разделяю — где лучше, где хуже. Могу лишь сказать, что сложно выступать в Москве и Пензе. Потому что в Москве я живу, но сам из Пензы, и там люди как-то более предвзято, что ли, ко мне относятся, чем другим артистам. «Пенкин приехал, что там наш земляк даст?» Воспринимают меня больше как своего земляка, нежели как артиста. Наверное, где-то люди слишком строги, а где-то что-то мне разрешают, прощают. Поэтому в Пензе и Москве самые ответственные площадки для меня.
А вообще, наверное, чем больше площадка, тем больше ответственность. Я не привык петь на стадионах, но когда выступаешь в зале от двух тысяч мест и больше — это и ответственность в три раза больше.
— На концертах вы иногда поете без микрофона, а то и с балкона можете спеть. Это обычно так задумано или импровизация?
— Нет, это момент импровизации. Зрители же сидят на балконе, хочется сходить к ним, чтобы и на галерке люди почувствовали, что они на концерте, чтобы увидели артиста близко.
— О вашем голосе сказано столько высоких слов, что прибавить нечего. Пишут, что у вас диапазон голоса четыре октавы — это рабочий диапазон или певческий?
— Это полный певческий диапазон. В основном человек поет в пределах полутора-двух октав.
— У вас особо выразительные верхние ноты — насколько это сложно и, скажем так, утомительно для голоса?
— Если артист поет правильно, то утомительного нет ничего. Можно взять неправильно две-три ноты и сразу утомиться. Чтобы петь на сцене, надо иметь музыкальное образование и классический вокал, такой фундамент должен быть у любого артиста.
— Вы участвовали в телепроекте «Один в один». Недавно мне в интервью Александр Градский сказал, что какая-то часть аудитории, которая приходит сейчас на его концерты, узнала его только по участию в проекте «Голос». А у вас такого не происходило?
— Процентов 50, конечно, связывают меня в проектом. В Израиле, допустим, на гастролях, на улице, еще где-то — видят и говорят: «Один в один». Да, прибавилась, наверное, половина публики, которая смотрела этот проект. Для кого-то я так открылся. Конечно, это смешно — в 52 года открыться… С другой стороны, телевидение делает свое.
— Вы воплотили в этом проекте галерею образов. Что было самым сложным?
— Сложно было, когда ставили танцы, когда надо быть готовить целый номер с танцами и пением. Сложно, потому-что постоянно в поездках. Отснялся, в два часа ночи летишь, скажем, в Оренбург или в другой город, а там разница во времени; утром просыпаешься и не знаешь, где ты находишься, что вообще происходит, — а сегодня съемка, надо петь Шульженко, Баскова или выходить петь свои песни. То есть, вот так все смешалось… кони, люди, и залпы тысячи орудий слились в протяжный вой.
— Сколько времени занимал у вас проект — вместе с репетициями и гримом?
— На грим уходило где-то 3,5 часа. Два дня съемок, потом неделя выходных или две недели выходные. Но у меня-то выходных не было, я был постоянно на гастролях. Для тех артистов, которые первый раз засветились в этом проекте, — у них сейчас начинается новая жизнь.
А так вообще сложно было все — и учить, и танцевать, и бегать. Вообще проект как-то уже не для меня. Мне надо было в жюри сидеть, смотреть на все это, потому что мое время немножко уже ушло.
— Вы сами выбирали — кем вам быть в следующий раз, в чьем образе?
— Я-то выбирал, но не всё брали из этого. Давали мне тех артистов, которых я даже и не представлял, как делать. Шульженко я, например, хотел сделать; хотел спеть «Синенький скромный платочек», а дали мне романс «Руки». Может я бы Пугачеву сделал, Зыкину. Но, видите, другим артистам достались эти образы, поэтому надо было готовить то, что уже дали.
— Вы выступаете с музыкантами в роковом составе, даже бывают две ударные установки. Большой состав — это принципиальная позиция?
— Нет, дело не в это том. Понимаете, я могу петь и один под минусовую фонограмму, но это некрасиво. Хотелось бы, чтоб музыка была насыщенная. Когда на сцене музыканты, уже все по-другому воспринимается. Где-то нужна гитара, где-то бэк-вокал; и каждый музыкант со своей аурой, каждый другого дополняет — поэтому и слушается красиво.
— Ваши музыкальные вкусы со временем меняются или вы слушаете то же, что и в юности?
— То, что я слушал в юности, в то время было практически невозможно услышать. Были тогда Earth,Wind & Fire, Стиви Уандер, ABBA, Boney M, но мы, музыканты, еще слушали Gino Vanelli, Бенсона и многих других. Сейчас они уже все приезжают к нам. И появляются какие-то другие какие-то интересные исполнители, все идет вперед: смотрим западные концерты, стараемся взять что-то хорошее. Из того, что приходит к нам с Запада, не все хорошее доходит и воспринимается. Я стараюсь, наоборот, взять хорошее и дать это зрителям.
— Есть ли у вас любимый исполнитель, музыкант, которого вы можете назвать своим учителем — в широком смысле слова?
Вы знаете, в свое время я и Магомаева слушал, и Ободзинского, и того же Бенсона, то есть старался соприкасаться и с нашей, и с западной музыкой. В общем, как Фрося Бурлакова рассказывала: через ситечко все это пропускаешь, впитываешь как губка; набравшись всего, пропускаешь через себя и делаешь свою музыку. Со своими мыслями, тембрами, со своими ушами, мозгами, все делаешь от себя — что ты уже почувствовал, чему ты уже научился. Вот сейчас смотрел концерт Робби Уильямса, а до того — концерт Il Divo. Слушаю разную музыку, и джаз, и классику, и блюз. Все «хватаю» — там немножко, здесь немножко.
Кравченко Юлия