— Родился я за границей. В 1950-х годах мой папа Валентин Михайлович Архипов после художественного училища отправился по распределению в группу советских войск в Германии — художником: рисовать плакаты, делать наглядную агитацию, писать официальные портреты. До отъезда он женился на моей маме Галине Алексеевне, она из семьи донских кубанских казаков. В Потсдаме родители прожили шесть лет. Там родились и мы с сестрой — двойняшки. Мне было около двух лет, когда семья вернулась в Москву, в коммунальную квартиру на Басманной улице.

Вскоре папу, как молодого специалиста, направили на работу в строящийся Зеленоград — на «Ангстрем». Ему дали квартиру в четырёхэтажном доме, стоявшем неподалеку от будущей площади Юности, теперь этих домов уже нет. Так наша большая семья, включавшая бабушку с дедушкой (папиных родителей), стала жить в Зеленограде.

Папа работал художником-оформителем, возглавлял лабораторию промышленной эстетики на «Ангстреме». Мама была воспитательницей в детсаду, находившемся между Фирсановкой и Сходней. Мне было четыре года, я пошёл в детский сад в 4-м микрорайоне.

Города, по сути, ещё не было. Там, где потом построили кинотеатр «Эра», был лес. Мы ходили туда гулять — и с детсадом, и с родителями за грибами, там было полно маслят.

На «Ангстреме» мой отец разрабатывал дизайн продукции: счётных машинок, которые складывались как книжечки, позже — магнитофонов и других изделий. Вместе с художником Биллем Бурдыкиным работал над модными ситалловыми значками, сделал вместе с коллегами самый первый из этих значков — «Ильич» и придумал, как его крепить к одежде. Потом были целые серии этих значков: к олимпийским играм в Москве в 1980 году, к 8-му марта, к чемпионату мира по футболу, ко дню разгрома немцев под Москвой, к международным космическим полётам. Одно время мы эти значки с увлечением собирали. Дома висела коллекция — от пола до потолка.

Художнику на заводе приходилось делать и наглядную агитацию: оформлять праздники — 7 ноября, 8 Марта, Первомай и день Победы, писать лозунги и портреты вождей, транспаранты для демонстраций. Отцу доверяли праздничное оформление города — стенды, бесконечные километровые лозунги, парадный портрет Ленина, который вешали на торцевой фасад «Флейты» со стороны Центрального проспекта.

Отец очень не любил этим заниматься, но уйти с работы было нельзя — держала квартира. Ему хотелось писать картины, пейзажи. Дождавшись летнего отпуска, он уезжал подальше от цивилизации — в леса, на север в Архангельскую область, иногда вместе с Биллем Бурдыкиным. Вдвоём они прошли всю реку Мезень, выезжали на Онегу.

С 1982 года отец уволился с «Ангстрема» и перешёл работать на художественный комбинат декоративно-прикладного искусства в Останкине. Он целиком посвятил себя творчеству, выполнял заказы для музея искусства в Саранске, изготавливал лепные медальоны храма Христа Спасителя в Москве.

Без влияния отца и деда я не стал бы художником. Дед был человеком мастеровым, но обладал художественным вкусом. От него я узнал, откуда пошёл наш род: прадед моего деда был бурлаком, таскал баржи по Волге. Звали его Архипом, а фамилии крепостному не полагалось. Однажды владелец проиграл его в карты костромскому помещику, и новый барин привёз Архипа в своё имение под Чухломой. Этот Архип и стал нашим родоначальником.

Есть такая поговорка: Бог создал солнце и луну, а черт — Судай и Чухлому? Мой дед Михаил Макарович Архипов был родом из-под Чухломы. Однажды в автобусе, который вёз его из Чухломы в Судай, дед сломал ногу. Пассажиров так кидало в салоне, что он подлетел к потолку и неудачно упал — такие там были дороги.

Его родовой дом находился в глухой деревне Савино. Даже не в самой деревне, и не дом — а охотничий скит в лесу, построенный на лысом пригорке, окружённом рекой. Дед был краснодеревщиком, он сам срубил избу, поставил вокруг частокол, завёл с женой четверых детей и жил там с семьей до 1930 года. Дед плотничал, охотился, ходил на медведя с ножом, с рогатиной, рыбачил, собирал ягоду — добытое продавал на базаре в Чухломе. Так продолжалось, пока в 1930-м к нему в городище не пришли красноармейцы в кожанках, велели собрать всех коров, свиней, лошадей и вести их в колхоз. Он взял топор и ночью порубил всю скотину, кроме одной лошади. Её запряг в телегу, погрузил скарб, детишек — отцу моему было лет пять, и поехал в Москву, где прежде ни разу не был. В Москве их поселили в гостинице «Яр», позже она называлась Советская. В то время гостиница была поделена на комнатушки с фанерными перегородками, вроде общежития, туда селили приезжих мастеровых — жилья в Москве не хватало.

Руки у деда были золотые — мог и рисовать, мог вырезать из дерева что угодно, хоть самолёт! В годы войны деда на фронт не призвали: он всю войну делал деревянные аэропланы, за что получил медали «За доблестный труд» и «За победу над Германией».

У деда был твёрдый характер и абсолютное бесстрашие перед жизнью — и на медведя, считай, с голыми руками ходил, и Сталина в те годы открыто ругал, не боясь, что его арестуют. Помню такой случай. Наша семья переехала в Зеленоград, в корпус 447, где родители получили на первом этаже пятикомнатную квартиру. Город ещё только строился, бетонные коробки окружали неприглядные пустыри. Дед мой выкопал в лесу молодые деревца и посадил их у дома. Но местная шпана не давала им вырасти — топтала, ломала. Деда это бесило, у него был «зуб» на этих ребят. И вот та же разгульная молодёжь стала собираться у нас в подъезде с гитарой — пели песни, галдели, ругались. Дед дважды выходил, просил разойтись по-хорошему, но ребята, — их было человек десять, — чуя свою силу, полезли со стариком в драку. Тогда дед зашёл домой, взял охотничье ружье, зарядил жаканом — огромной тяжёлой пулей, с какой на медведя ходили, вышел к обидчикам и ка-ак шарахнул — дверь с сорванными петлями вылетела из подъезда… вместе со шпаной.

Дед был настоящим знатоком леса — знал и понимал его, как мало кто понимает. Он брал меня с собой на прогулки, многое показывал, говорил: «Не надо бояться леса, животных, надо бояться людей». Деду было уже за шестьдесят, когда он, возвращаясь в родные места, зимой ли, летом, брал мешок соли, мешок крупы и уходил в лес на неделю-две — порой на сотни километров, и даже палатку не брал. Зачем ему палатка, он в лесу и так дома.

Благодаря его рассказам, лес производил на меня громадное впечатление. А в Зеленограде лес окружал меня повсюду, в каком-то смысле лес — даже дома. У нас всегда жили лесные птицы и звери: сороки, вороны, галки, ежи, не говоря уж о кошках и собаках.

Рисовать — было частью повседневной жизни, обычным делом в нашем доме. Я любил смотреть, что и как делает отец. Помню изумительно красивые папины краски на палитре: небесно-голубой церулеум, оттенки бирюзового, кадмий жёлтый средний, кадмий красный, кобальт синий — они были очень яркие. Лежали на палитре как разноцветные конфетки-монпансье, их хотелось потрогать пальцем. Я подолгу наблюдал за папиной работой: это как кино — смотришь, и не можешь оторваться. А потом, конечно, хотелось самому попробовать что-то сделать.

Я не собирался становиться художником — мечтал о карьере хоккеиста, любил играть в хоккей. Но и рисовать тоже очень нравилось. И рассматривать нарисованное другими. У нас было множество книг по искусству — целая библиотека. Я любил в них копаться, читать о художниках, разглядывать картины, иллюстрации.

Иногда случались поездки в Москву — в музеи. Это было целое событие. Однажды мы с папой поехали в Третьяковскую галерею, мне было лет семь-восемь. Помню свой неописуемый восторг! Картины произвели на меня неизгладимое впечатление. Особенно понравился Шишкин — я, что называется, балдел от того, как всё у него нарисовано: каждый цветочек, каждая иголочка. А картины Васнецова! Его серый волк, леший — для меня это были такие же волнующие герои, как для сегодняшних детей персонажи из «Властелина колец». Мир огромных цветных картин чаровал и восхищал, не то что телевизор — маленький, черно-белый, всего с тремя программами.

Рисовать начал лет в пять. А с первого класса стал ходить в изостудию «Спутник», которая была в 424 корпусе. Занятия вёл Билль Викторович Бурдыкин. Папа мне сказал: «Ходи к нему — я тебя учить не могу, ты мой ребёнок, а Билль будет тебя учить». В помещении изостудии был на редкость тёплый уютный свет, мне очень нравилось там бывать, сосредоточенно рисовать в тишине и покое. После изостудии я какое-то время ходил в дом пионеров, но там мне нравилось меньше.

Я рисовал то, что видел вокруг — лес. Мы и жили фактически в лесу. Выходишь из нашего дома на окраине: вправо тянулся Зеленоград, а напротив — рукой подать, лес вокруг «Ангстрема», за ним озеро, потом леса вокруг Малина, Назарьева. И я рисовал окрестные пейзажи, деревья, птиц. Изображать лес гораздо приятнее, чем безликие городские коробки, из которых состоял Зеленоград. С самого утра я отправлялся в лес и нередко оставался там до заката, рисовал. Первые «грамотные» рисунки сделал классе во втором или третьем. Помню, папа показал как рисовать берёзы, обратил моё внимание на то, как они растут. И я пошёл в лес с настоящим альбомом, с конкретной художественной задачей.

Особенно мне нравилось ходить в лес зимой и, ныряя в снегу по пояс, наблюдать за жизнью, протекавшей среди заснеженных деревьев. Нравилась зимняя графичность в природе: чёрные стволы на белом фоне, торчащие из сугробов жёлтые травинки. Птицы на этом скудном цветовом фоне казались очень яркими. В те годы в зеленоградских лесах кого только не было: множество птиц, зайцы, лисы, горностаи. Я за ними наблюдал.

Всё моё детство прошло в лесу, я видел его во всякое время и летом и зимой. И рисовал эту лесную жизнь: ёлки, полянки, зверей — зайцев, лис, ежей. Не танки, не самолёты — такого не помню, а жизнь леса.

Деревня Назарьево была к нам ближе всего. Впервые я попал туда году в семидесятом, мне было лет восемь-девять. Там был красивый безлюдный лес, можно было спокойно рисовать, никто не мешал. У меня был маленький этюдник, и я часто ходил в ту сторону, обычно один, но бывало и друзей с собой брал. Правда, друзья отвлекали. Им, конечно, интересно было смотреть, как я рисую, но мальчишкам скучно долго сидеть.

А места там были хорошие — очень красивые: луга, ясные дали. Я облазил все места вокруг Назарьева. Подростком лет 12-14-ти ходил туда уже осознанно, готовился к экзаменам в детскую художественную школу в Москве. Знал, что мне надо рисовать деревья — дубы, вётлы, берёзы, их характерные особенности, прорабатывать детали, отражение в озере. Я поступил в детскую художественную школу Дзержинского района, и трижды в неделю после уроков ездил туда рисовать. Позже, учась в художественном училище, ходил в сторону Назарьева на этюды.

В 16 лет пора было выбирать профессию. Перед глазами был пример отца — он всю жизнь рисовал, многое мне рассказывал, мечтал о высшем художественном образовании для меня. К тому же в школе я не блистал, вообще не понимал, что это за учёба такая — 43 человека в классе! Я её с трудом переживал, эту школу. Успевал неважно, физика, математика — всё это совершенно не моё. Оставался один путь — художественное училище. Я поступал в Московское академическое художественное училище памяти 1905 года и… не поступил, хотя сдал почти все экзамены, только последний проспал. Удалось поступить на второй год — на театральное отделение.

Переехал в Москву — стал учиться, и обнаружил, что учиться очень люблю. Мне понравилось делать театральные макеты, читать художественную литературу, пьесы — от Мольера до Вампилова, и потом всё это делать. Годы, проведённые в училище, были удивительными: прекрасные педагоги, новые друзья, с которыми я общаюсь уже больше тридцати лет.

С четвёртого курса меня призвали в армию, в погранвойска. Вернулся через два с лишним года в ноябре и пошёл доучиваться. После армии в 1984 году женился, родились двое детей — Антон и Катя. Получил диплом театрального художника с правом постановки. Один из преподавателей дал мне направление в Суриковский институт. При сдаче экзаменов я нарисовал всё на пятёрки, проходил третьим по числу баллов, но… всё испортило сочинение, после армии я написал его на «единицу». Пришлось отложить мечту о высшем образовании на год и пойти работать художником на комбинат диорамно-макетных и художественных работ имени Дешалыта (КДМиХР).

Следующим летом я снова отправился поступать в институт. Это был 1985 год, Москва готовилась принять 12-й всемирный Фестиваль молодёжи и студентов, поэтому экзамены в столичные институты перенесли на месяц позже. А в Питере экзамены принимали в обычные сроки. Можно было попытать счастья дважды, и я начал с Питера. Признаться, мне туда очень хотелось. Во-первых, там жили наши родные — дедов брат и его семья, переехавшие из деревни Савино. Во-вторых, Питер я уже любил, после того как впервые побывал там в детстве.

В тот год осенью моих одноклассников возили на экскурсию в Ленинград, а я заболел, и меня не взяли. Родители меня утешили, пообещали, что позже поеду — один. Так и случилось: в январе они купили мне билет на поезд, и я самостоятельно поехал в Ленинград. Стояла зима, метель, и я в одиночестве изучал город — где что: Зимний дворец, Эрмитаж, Русский музей, Кунсткамера, музей военно-морского флота, Исаакий с маятником Фуко. Я был пятиклассником с книжечкой, выданной в детской художественной школе, благодаря которой мог проходить в музеи бесплатно. Целыми днями и морозными тёмными вечерами я гулял по Питеру, среди потрясающей красоты — и как же мне это нравилось! Эта первая встреча с городом оставила неизгладимое впечатление.

Мечтал я, конечно, об Академии художеств, да и отец, приехавший поддержать меня, страстно хотел того же. Но в Академию меня не приняли из-за троек по физике и математике в школьном аттестате — в тот год вышло распоряжение не принимать «троечников». Поэтому я пошёл поступать в Ленинградское высшее художественно-промышленное училище имени В.И. Мухиной, так оно называлось до 1994 года — «Мухинское училище» или просто «Муха». Сейчас это Санкт-Петербургская государственная художественно-промышленная академия имени барона Штиглица, на чьи деньги и построено это учебное заведение.

В «Мухе» меня-москвича приняли неласково: «У вас в Москве что, своих вузов мало?»

Попросил у них на время экзамена планшет, а мне говорят: «Вот поступишь, тогда дадим тебе планшет» — «Да я поступлю, и верну вам!». Моя самоуверенность их разозлила, и когда я сдал экзамены, получив все пятёрки на кафедральном просмотре, мне поставили «двойку» по композиции. Это был провал. Но судьба моя неожиданно переменилась. Был ещё ректорский просмотр. Ректор Марков, настоящий русский интеллигент из глубинки, сам пробивавшийся в жизни, увидев мою «двойку» по композиции, распорядился: «Поставить „пять“ и принять!» Так, вопреки воле деканата, я стал студентом декоративно-прикладного факультета «Мухи», и начался важнейший питерский этап моей жизни.

Но Академия художеств по-прежнему влекла меня: эти стены, обмазанные краской, исшарканный каменный пол, по которому ходили Врубель, Чистяков, Суриков. Когда начались занятия, я пришёл туда на театральное отделение к Эдуарду Семёновичу Кочергину, легендарному сценографу, известному театральному художнику, всю жизнь проработавшему в БДТ у Товстоногова, и спросил, можно ли ходить к нему на занятия вольнослушателем. Кочергин мне разрешил, хотя у него уже был полный класс — пять человек. И я стал ходить.

Сначала студентов было пятеро, потом четверо, а потом на занятие пришёл я один, и Кочергин провёл его только для меня. Встречи с ним, его рассказы о театре помогли мне определиться окончательно. Благодаря ему я понял, что самое интересное и близкое мне — это театр. Выбор, сделанный в московском училище почти случайно — «Ну ладно, буду театральным художником, раз поступил!» — в Питере стал осмысленным, и Кочергин сделался моим «крёстным отцом» в профессии. Про кино я тогда ещё не думал.

В Питере я прожил четыре года, учась одновременно и у Кочергина, и в «Мухе». Было счастьем целый час идти пешком с Васильевского острова через Дворцовый мост, Суворовскую площадь, мимо Летнего сада в это здание в Соляном переулке, построенное Месмахером, смотреть на всю эту красоту: скульптуры, антик. Атмосфера в «Мухе» отличалась демократичностью, нетрадиционностью (по сравнению с Академией), преподаватели здесь любили иконопись и французов, словом, тут был свой кайф.

Питер сказочно прекрасный город-музей: эти улицы, площади, Нева — я был очарован всем этим, не мог представить ничего лучше. Когда бывало свободное время, шёл в Эрмитаж. К вечеру его огромные залы пустели, можно было свободно разгуливать там, сидеть на диване, думать или дремать. Я воображал, что Эрмитаж с его роскошными залами Рубенса, Рембрандта — мой дом, а редкие посетители, бродящие по залам от картины к картине — гости, на которых можно не обращать внимания.

Вернувшись из Питера в Зеленоград, я чуть с ума не сошёл — не мог смотреть на этот город. Мне становилось плохо: как можно жить среди уродливых бетонных коробок после Росси, Растелли, Кваренги, Валлен-Деламота — это чудовищно! Это был такой ужас — я года полтора мучился, не мог понять, зачем, почему у нас строят эти кошмарные коробки… В детстве, проводя большую часть времени в лесу, я жил среди его красоты, и уродливые постройки как-то не замечал.

Если бы не жизненные обстоятельства, я бы из Питера не уехал. Но когда я поступил в «Муху», у меня было уже двое детей. Поначалу думал, что из Питера как-то переведусь в Москву, чтобы быть с семьей, но оказавшись там, я уже не захотел покидать этот город. Всё это время моя семья жила в Зеленограде. Наконец, в 1988 году вопрос о переводе в Москву в Суриковский институт с четвёртого курса «Мухи» встал, что называется, во весь рост. Знакомый преподаватель звал меня в Суриковский институт на театральное отделение, я согласился, но перевод по причинам от меня не зависящим не состоялся. Я оказался в сложном положении: документы из «Мухи» забрал, а завершить высшее образование негде.

Не зная, что делать, зашёл в своё первое Московское училище, повидать знакомого преподавателя, но не застал его, зато случайно встретил на лестнице свою «первую любовь» и редкую красавицу Наташу. Она и посоветовала пойти во ВГИК, о существовании которого я в то время даже не знал. Случай оказался судьбоносным. Я последовал совету и оказался в фантастической атмосфере: кругом народные артисты: Тарковский, Шукшин, Ромм, Баталов… О переводе речь не шла. Я сдал экзамены и поступил в этот институт на второй курс. В день, когда я сдал последний экзамен, моя семья распалась, жена подала на развод.

Во ВГИКЕ я получил специальность художника по костюмам, ориентированную на кино. Кино я с детства очень любил. А здесь оно стало моей профессией. Во ВГИКЕ я по-настоящему узнал кино — отечественное, зарубежное, современное российское. Такие там были предметы: надо было ходить и смотреть кино. На ежемесячные мастер-классы к нам приезжали выдающиеся режиссёры — российские и иностранные. У нас были музейные практики, когда студентов возили в музеи, в том числе и в другие города — в тот же Питер.

Учиться там было очень интересно, но учёба не была учёбой в обычном понимании слова, скорее это была передача навыков от больших мастеров. На занятиях много рисовали людей, персонажей, мизансцены, декорации — мне это очень нравилось. Моими учителями были Ольга Семёновна Кручинина, Геннадий Алексеевич Мясников, Михаил Александрович Богданов, Геннадий Иванович Епишин, Владимир Алексеевич Васин. Паола Волкова читала у нас историю искусств. Семинары у нас вёл Кирилл Эмильевич Разлогов, впоследствии мы с ним подружились. Во ВГИКЕ не было пропасти между студентами и преподавателями. Педагоги были открытыми, доступными и во многом близкими людьми.

Пять лет учёбы пролетели и показались такими короткими! В 1993 году я окончил ВГИК. Дипломная работа была посвящена Дмитрию Донскому. О нём в 1943 году мои преподаватели Богданов и Мясников мечтали снять фильм. Но шла война, средств на историческую картину не было. И вот спустя полвека моё обращение к этой теме до слёз тронуло педагогов. В день защиты диплома мне предложили остаться в институте преподавателем. Для меня это было неожиданностью.

Должен сказать, не все отнеслись к этому с одобрением. Превосходный педагог и тонкий живописец Владимир Алексеевич Васин, отведя меня в сторонку в коридоре, посоветовал не соглашаться, ссылаясь на собственный печальный опыт — он считал, что из-за преподавания загубил себя как художник. Но другие мои педагоги Ольга Семёновна Кручинина, Геннадий Алексеевич Мясников, Михаил Александрович Богданов выразили надежду, что я вольюсь в их ряды, и мы будем работать все вместе. И тут я вспомнил, как в 1984 году, будучи на практике в Ферапонтово, лежал на сеновале и сам себе дал обещание: «Никогда в жизни не буду делать одну вещь — не буду никого учить рисовать».

И всё же я принял предложение и остался преподавать во ВГИКЕ, сам не могу объяснить, почему. Может быть потому, что это один из лучших наших вузов, сохранивших свои традиции. Хотелось быть причастным к этому. Поначалу думал, вот напишут на меня студенты какую-нибудь бумагу — уйду! Но я уже 28 лет преподаю, и до сих пор студенты не жаловались. У нас очень много талантливых ребят.

Эта серия работ появилась в годы моих многочисленных киноразъездов по стране, но сюжеты для них я брал не только из поездок, но и из детских наблюдений. Так что источник «Провинциальных историй» здесь — в Зеленограде. Некоторые из этих рисунков основаны на воспоминаниях. Вот есть в этой серии картинка «Носки»: старушка сидит на большом сугробе и продаёт вязаные носки, варежки. Она наломала прутиков с кустов, воткнула их в снег и на них развесила свой товар. Это чисто зеленоградский сюжет — я видел такое в детстве, когда наш город был совсем маленьким, и были такие старушечьи базарчики в Крюково.

А вот другой городской сюжет «Ёлочный базар». Думаю, многие зеленоградцы помнят, что когда-то на Яблоневой аллее, на том месте, где теперь пиццерия «Пиу дель Чибо», была просторная площадка, там под Новый год устраивали ёлочные базары.

Эти простые житейские сюжеты много лет меня не отпускают. Вот ещё несколько акварелей, связанных с Зеленоградом:

Мне больше всего нравится наблюдать за людьми, сесть где-нибудь — в метро, на вокзале и смотреть на людей: как они себя ведут, как они одеты, как они разговаривают, спят. Это удивительно интересно. Жанровые сценки мне, как художнику, любопытнее всего — увидеть в жизни какую-то историю и нарисовать её.

Я ездил по многим городам: Феодосия, Орджоникидзе, Суздаль, Владимир, Магадан, Коломна, Ростов Великий, Тверь, Калуга, Мурманск — и везде, в любом городе уклад жизни обывателя примерно одинаков. Все люди ходят на работу, занимаются хозяйственными делами, обретают своё маленькое счастье — и мне это интересно. «Провинциальные истории» я рисовал на коленках, между съёмками.

Количество этих сюжетов давно перевалило за сотню, многие из этих «историй» давно разошлись по миру — по музеям и частным коллекциям. Но серия не закончена, она продолжается.

Благодаря «Провинциальным историям» я познакомился с Василием Павловичем Аксёновым. Случилось это в 1996 году. Мы с моими товарищами-художниками Кириллом Опухловым и Юрием Махнёвым устроили выставку в ЦДХ, и Аксёнов пришёл посмотреть на неё. Ему понравилась моя работа «Семечки», он захотел её купить.

Но меня тогда в зале не было. Василий Павлович оставил свой адрес — он жил в сталинской высотке на Котельнической набережной, просил меня приехать. Я выполнил его просьбу, привёз ему «Семечки». Позже он повесил эту картину у себя дома в Вашингтоне, в гостиной. Так состоялось наше знакомство.

Оно продлилось около десяти лет. Мы много раз встречались, беседовали. Василий Павлович попросил меня проиллюстрировать его сатирико-фантастическую повесть «Затоваренная бочкотара». Он хотел сделать подарочное издание в красивом переплёте. Я с удовольствием взялся за эту работу, сделал ряд иллюстраций в стиле «Провинциальных историй», но, дело до сих пор не закончено — не хватает еще нескольких рисунков.

Аксёнов дважды приглашал меня в Вашингтон, где я один раз делал выставку из той части рисунков для его книги, которая уже была готова, а в другой раз выставку «Провинциальных историй».

Аксёнов показал мне Америку, показал, что такое настоящий джаз — как его играют в небольших ресторанчиках. Рассказывал мне о своей жизни, о юности в Магадане, о том, почему не сложились отношения с властью, о планах реализовать в Голливуде несколько своих работ. К сожалению, Аксёнов, умер. И я чувствую, что должен все-таки доделать иллюстрации к его книге.

Художник в кино — это всё. Представьте себе: нет декораций, нет костюмов, нет грима, нет света — пустое пространство и голый человек. Без художника-постановщика фильм — не фильм.

Иногда фильм может быть неудачным, а работа художника — выдающейся. Таким примером для меня является фильм «Чайка», снятый Маргаритой Тереховой в 2000-х годах. Съёмки проходили в Переяславле. Мы потратили на этот фильм больше трёх лет, но удовлетворения от картины не получили. На мой взгляд, по режиссуре фильм слабый. Терехова — гениальная актриса, но режиссёрская работа ей не удалась. А вот «картинка» в этом фильме, мне кажется, потрясающая. Критики назвали эту работу одним из самых красивых фильмов, сделанных по Чехову.

Так вот, в фильме есть кадр, когда Заречная после спектакля сходит со сцены в озеро и идёт по воде. В течение двух майских недель рабочие строили дорожки под водой, по которым должна пройти героиня: вбивали колья на два сантиметра ниже уровня озера. Представьте, каково вбить пятидесятиметровые дорожки в озеро, у которого есть прилив и отлив. Чуть отлив — и дорожки видны. Озеро у берега было заросшее, приходилось выкашивать камыш, тину, водоросли под водой — коса застревала. Наконец сделали мостки, построили декорации, и наш прекрасный оператор два часа сидел на кране и ждал, когда солнце на закате будет под таким углом, что поверхность воды заблестит как зеркало. Сняли мы этот кадр. Терехова отреагировала сдержанно: «Ну ладно, хорошо». И что же? В результате все похвалы в адрес фильма звучали лишь за его изобразительный ряд.

Ещё одна из запомнившихся удачных работ в кино была в трагикомедии «Ужас, который всегда с тобой» режиссёра Аркадия Яхниса по сценарию Юрия Арабова. Интеллигентная немолодая пара живёт в «однушке» в провинциальном городке. Живёт скучно: дом — работа, работа — дом. И вот эту в их беспросветную жизнь вторгается отряд спецназовцев — они ждут диверсанта из квартиры напротив. Тут-то герои и узнают, что никогда не бывает так плохо, чтобы не могло стать ещё хуже. В этом фильме, за исключением пары кадров на улице, всё построено, сделано руками, почти всё — декорации, начиная от колоколов и заканчивая самой квартирой. На натуре там снята только милиция, да институт химии. Вот это мне очень ценно.

В 2015 году мы снимали в Киеве фильм «Алмазный крест» по повести Юрия Чибрякова о хирурге Валентине Войно-Ясенецком, вошедшем в историю под именем святителя Луки.

Для съёмок построили в Киеве огромную декорацию — 7000 кв.метров, совмещающую интерьер и экстерьер: когда из кабинета хирурга, например, видна улица, по которой красноармейцы идут. Декорация, которую мы строили, изображала Ташкент, а это значит характерные для средней Азии цвета, песок. Создавать её мне помогала прекрасная бригада — 25 рабочих и пять художников. Эту декорацию я считаю одной из лучших в жизни. Нам везло: была возможность добыть всё, что надо, все те предметы, из которых состоит зрительный ряд в кино, без которых даже самая удачная декорация «не живёт». Мы раздобыли шикарный реквизит начала века. Собирали по всему миру: выписывали из Америки, искали в Карпатах, привозили из Венгрии, Румынии (оттуда привезли потрясающие лампы в стиле модерн), Польши, с Украины. Всё было сделано исторически правильно и точно, с большой любовью. Мы вылизывали там каждый пятачок, каждый метр. Больше декораций такого объёма и качества я не делал. К сожалению, фильм, который должен был получиться очень красивым, не закончен, отснято всего 20 минут.

Мне очень нравится рисовать декорации — и для театра, и для кино, потому что в них проявления фантазии ничем не скованны. В обычной картине художник ограничен рамками жанра, да и просто здравого смысла. Если, например, на полотне художник изобразит стул на потолке — это будет выглядеть странно, неуместно, а в декорации это приемлемо: выражает художественную концепцию и несёт определенный смысл. Всё безумие, которое творится вокруг нас, и о котором нельзя сказать языком живописи, можно открыто выразить в театре и в кино. В декорацию можно заложить что угодно: бред, сказку, социальную идею. Создавая декорации, я пользуюсь творческой свободой, образно говоря, у меня развязаны руки, мысли. Кстати, ту же счастливую внутреннюю свободу дарят мне и «Провинциальные истории» — я их рисую, как хочу.

В кино есть вещи, ради которых я готов тратить время, жизнь. И есть вещи, которые я там ненавижу: это деньги, это отряд продюсеров, которые пришли в кино, прекрасно понимая, что это кормушка, а что от них останется… Ну естественно «Летят журавли» или «Три тополя на Плющихе» не останется.

В целом кино — это ужас, который всегда с тобой, в который погружаешься с головой, не спишь, не видишь ни дня ни ночи, бегаешь по съёмочной площадке. В процессе производства неизбежны конфликты с актёрами, с режиссёром — от этого никуда не деться, съёмки идут, что-то не получается… Но если человек любит кино, он оттуда никогда не уйдёт.

Мне, как художнику постановщику, хотелось бы сделать фильм про Великую отечественную войну, но без войны как таковой, без выстрелов. Мы, кстати, сделали один такой фильм, «Далеко от войны» называется, про собак. Очень трогательная история, снятая режиссёром Ольгой Музалёвой, о том, как готовили собак-подрывников в 1941 году. Чтобы выдрессировать собаку, уходило шесть-восемь месяцев. И солдаты изо дня в день их кормили, гуляли, тренировали выполнять приказы. А потом вешали на собак две мины и командовали: «Вперед, под танк!» В 1942 году, когда немцев отогнали от Москвы, эту практику по приказу Сталина прекратили — к тому моменту погибло 265 собак.

Ещё мне хочется снять русскую сказку на любой традиционный сюжет. С тех пор как Александр Роу и Александр Птушко сняли свои фильмы-сказки, больше их никто не снимает. На мой взгляд, былины, сказки — это один из важнейших пластов культуры, который сегодня уже практически утрачен. Что смотрят перед сном дети? Что им рассказывают родители? Спросите тех, кому сейчас лет сорок — они и сказок уже не знают. Я бы хотел снять не фэнтези типа «Властелина колец», а именно сказку — с использованием современных технологий, красивой компьютерной графики, чтоб показать волшебные превращения героев. А какие ткани сейчас замечательные — потрясающие костюмы можно сделать!

И ещё мне бы очень хотелось снять исторический фильм, на какой-нибудь сюжет 13-15 столетий или даже еще раньше — времен становления христианства на Руси. О каком-нибудь важном событии из нашей истории, незаслуженно забытом, малоизвестном. Или, например, фильм, основанный на мифах древних славян. У меня даже эскизы есть. Но сценария под них нет. Пока это просто мечты.

«Зеленоград.ру» благодарит Валерия Архипова за беседу и предоставленные фото- и иллюстративные материалы.