Вспомним, как там было дело в культовом романе Булгакова: Степан Богданович Лиходеев — персонаж «Мастера и Маргариты», директор театра Варьете, будучи с большого бодуна, просыпается в «нехорошей квартире» и обнаруживает у своей постели визитёра — профессора чёрной магии Воланда.

«Стёпа был хитрым человеком и, как ни был болен, сообразил, что раз уж его застали в таком виде, нужно признаваться во всем.
— Откровенно сказать… — начал он, еле ворочая языком, — вчера я немножко…»

Приняв предписанное профессором Воландом «лекарство» — две стопки водки с острой и горячей закуской, Стёпа «поправился» и припомнил «…что дело вчера было на Сходне, на даче у автора скетчей Хустова, куда этот Хустов и возил Степу в таксомоторе». Таксомотор нанимали у «Метрополя», и ещё увязался с ними какой-то тип, актёр, что ли — с патефоном в чемоданчике. «Да, да, да, это было на даче! Ещё, помнится, выли собаки от этого патефона. Вот только дама, которую Стёпа хотел поцеловать, осталась неразъясненной… черт её знает, кто она… кажется, в радио служит, а может быть, и нет».

Вот собственно и всё, что сумел наскрести Стёпа в похмельной голове. Увы, это не помогло ему вспомнить фамилию любезного визитёра, который неодобрительно покачал головой.

«— Однако! Я чувствую, что после водки вы пили портвейн! Помилуйте, да разве это можно делать!
— Я хочу вас попросить, чтоб это осталось между нами, — заискивающе сказал Стёпа.
— О, конечно, конечно! Но за Хустова я, само собой разумеется, не ручаюсь.
— А вы разве знаете Хустова?
— Вчера в кабинете у вас видел этого индивидуума мельком, но достаточно одного беглого взгляда на его лицо, чтобы понять, что он — сволочь, склочник, приспособленец и подхалим.
„Совершенно верно!“ — подумал Степа, поражённый таким верным, точным и кратким определением Хустова».

Так отрекомендовал Сходню в своих воспоминаниях один из дачников — учёный Николай Моисеев. Еще бы! Одна живописная местность (зимой особенно ценимая лыжниками) чего стоила. Вокруг Сходни высились матёрые хвойные боры, наполнявшие воздух целебным запахом сосен. Посёлок мог похвастать прямыми мощёными улицами, что отнюдь не часто случалось в подмосковных посёлках, и до 1938 года благозвучными старинными именами улиц. Потом Парковая стала улицей Ленина, Горная — Фрунзе, Черногряжская — Первомайской, Горетовская — Чапаева, Морщихинская — Мичурина.

Многие улицы выходили к реке. Речка Сходня была в то время довольно широкой и чистой, она давала приют не только всякой рыбной мелочи вроде плотвы и краснопёрки, но и зубастым щукам, медлительным ракам и даже нутриям.

После революции Сходня довольно долго оставалась дачным уголком, подмосковной здравницей, где было множество пионерских лагерей, санаториев, домов отдыха и, конечно, дач. Некоторые из них были ещё дореволюционными благоустроенными барскими дачами, чрезвычайно затейливой, чтоб не сказать вычурной постройки. Эти дачи «буржуазии» большевики национализировали и превратили в детские дома, общежития, школы, поликлиники. Но не все. Часть попала в руки «новых бар». Например, на даче промышленника Проскурякова по решению Совнаркома поселился революционер Иван Жуков, к которому летом 1921 года заезжал в гости Ленин.

Были тут и дачи сотрудников газеты «Известия» — так называемые «известинские» дачи. Находились они в районе улицы Горной, позже переименованной в улицу Фрунзе. Одну из них занимал главный редактор газеты «Известия» Николай Бухарин, а по соседству с ним жил заведующий Бюро международной информации и обозреватель этой же газеты Карл Радек. Оба послужили Булгакову прототипами и остались на страницах «Мастера и Маргариты» преображенными, но всё же вполне узнаваемыми.

Неудивительно, что на эти дачах, в среде московской литературно-театральной богемы, оказался и булгаковский директор варьете Стёпа Лиходеев. Кстати, его прототип имел совсем другое происхождение — им послужил владикавказский знакомый Булгакова кумык Туаджин Пейзулаев, соавтор по пьесе «Сыновья муллы», который в редакции 1929 года именовался Гарусей Педулаевым.

Кого же Булгаков вывел под личиной Стёпиного собутыльника — автора скетчей Хустова? По мнению исследователей его творчества, не раз отмечавших, что роман, где причудливо переплетаются фантастические и реальные события 30-х годов в Москве, можно рассматривать как политическую сатиру, прототипом Хустова является, вероятно, Карл Радек.

Знаменитый карикатурист Борис Ефимов писал в книге воспоминаний «Десять десятилетий» (книгу он опубликовал к своему столетнему юбилею, а прожил 108 лет): «А кто такой Карл Радек? На этот вопрос я предвижу два возможных ответа:
— Не знаю. Не помню.
— Что-то слышал. Но стоит ли вспоминать?»

Сегодня уже многие не помнят политического деятеля сталинской эпохи, носившего этот псевдоним. По-настоящему его звали Кароль Собельсон. Он был выходцем из еврейской семьи, родился во Львове, который в то время был частью Австро-Венгрии. Псевдоним Radek — он взял в честь популярного персонажа австрийской юмористической печати. Это и было амплуа Радека в партии большевиков.

Троцкий писал о Радеке, что тот «говорит серьёзно лишь в виде исключения», а Ленин на съезде партии в 1918 году обмолвился: «Я вернусь к товарищу Радеку, и здесь я хочу отметить, что ему удалось нечаянно сказать серьёзную фразу…». Между тем Радек был не только партийным клоуном, но и членом ЦК, секретарем Коминтерна (III Интернационала) в 1920 году, позже редактировал Большую советскую энциклопедию, подвизался журналистом в «Правде» и «Известиях».

Дама, так и оставшаяся «неразъяснённой», которая «как будто работала на радио, а может и нет» — это, по версии булгаковедов, возможно намёк на Ларису Рейснер — революционерку, журналистку, писательницу, прототип женщины-комиссара из «Оптимистической трагедии» Вишневского. Общеизвестно, что Рейснер была любовницей Радека. Вместе с ней Радек отправился в 1923 году в Германию делать немецкую революцию. При этом она притворялось польской графиней, а он — её секретарем.

Про высокую Ларису Рейснер и низкорослого щуплого Карла Радека ходила в то время шутка (парафраз из «Руслана и Людмилы» Пушкина): «Лариса Карлу чуть живого в котомку за седло кладет». Между тем, Радек был женат и имел дочь Софью, которую, по её же воспоминаниям, нередко брал с собой на свидания с Рейснер.

В одной из предыдущих редакций романа «Мастер и Маргарита» говорится, что Хустов поцеловал даму, которая «не была женой Хустова», и что она «кажется с соседней дачи».

А в другой — что «Поцелованная дама была не жена Хустова, а не известная никому дама». К слову, в этой предпоследней редакции пьянка происходит не в Сходне, а в Покровском-Стрешнёве на даче у режиссёра Чембакчи, куда бедного Стёпу завез коварный Хустов.

Но действительно ли Михаил Булгаков имел в виду Ларису Рейснер? Здесь очевидно напрашиваются следующие возражения. Во-первых, вернувшись из Германии, Лариса рассталась с Радеком, сбежала от него на Донбасс. Во-вторых, возлияния на даче Хустова происходят в середине 1930-х годов, а Рейснер умерла в 1926-м от брюшного тифа, которым заразилась, выпив стакан сырого молока. Если принять во внимание эти факты, загадочная дама так и остаётся пока «неразъяснённой».

В предыдущей редакции романа Булгаков называет Стёпиного собутыльника «автор малой формы Хустов». Именно таким сочинительством и был известен его прототип — Радек придумывал порядочную часть советских и антисоветских анекдотов, острот и каламбуров.

Секретарь Сталина Борис Бажанов вспоминает: «Я имел привилегию слышать их от него лично, так сказать, из первых рук. Анекдоты Радека живо отзывались на политическую злобу дня».

Вот образчики его творчества:

• В разгар очередной реформы Радек предложил слить все наркоматы в три, которые следовало назвать Наркомтяп, Наркомляп и Наркомдуб
• На вопрос о двухпартийной системе Радек ответил: «Конечно, у нас могут быть две партии… одна у власти, другая в тюрьме»
• Сталин спрашивает у Радека: «Как же мне избавиться от клопов?» Радек отвечает: «А вы организуйте из них колхоз — они сами разбегутся»
• На дне рождения Максима Горького Радек, глядя неотрывно на Ежова и Сталина, говорит тост: «Я пью за нашу максимально — горькую действительность».
• Сталин сказал Радеку: «Товарищ Радек, я слышал, что ты сочиняешь политические анекдоты. Анекдоты — это неплохо. Только обо мне не надо сочинять анекдотов. Я ведь вождь». «Ты — вождь?! Этот анекдот сочинил не я», — ответил Радек.

Булгаков и Радек не были добрыми знакомыми, но друг друга знали. Поводом к неприятному знакомству послужила самая знаменитая пьеса Михаила Булгакова «Дни Турбиных».

В мае 1926-го, после того, как Главный репертуарный комитет (он же Главрепертком) посмотрел закрытую репетицию спектакля во МХАТе, власти потребовали серьёзной переделки пьесы. Булгакову пришлось уступить, иначе пьеса не увидела бы свет рампы. Пока писатель проводил лето на даче в Крюкове, труппа МХАТа вдохновенно репетировала пьесу. «Позже этот период назовут весной Художественного театра: лучшая сцена страны наконец-то дождалась блестящего драматурга, а драматург — достойной его сцены», — отмечает Виталий Шенталинский в документальной повести «Рабы свободы».

На Лубянке тем временем не дремали и готовились пресечь новую «вредительскую» вылазку Булгакова, послав на очередной просмотр Главреперткома своих представителей.

Второй закрытый показ состоялся сразу после старта театрального сезона в середине сентября. МХАТ лихорадило. Главный режиссёр Константин Станиславский велел раздать контрамарки только болельщикам театра, надеясь, что тёплая атмосфера в зале поможет протолкнуть пьесу. Но овации, устроенные зрителями артистам и автору, не помогли.

После репетиции начался другой спектакль — «судилище». Выступили один за другим аппаратчики из ЦК ВКП(б), в числе которых был и Радек, заклеймив пьесу враждебной и протестуя против постановки. Театральная секция Главреперткома в лице критиков в пух и прах разнесла второй вариант спектакля, хотя и признала, что в нём учтён целый ряд указаний, данных прежде. Попало и театру: как можно пускать народ на репетицию ещё не разрешённой пьесы? «Что это за „закрытая“ репетиция перед тысячной аудиторией „из своих“? — лютовал один из „судей“. — Репетиция, на которой демонстрируется сомнительная в цензурном отношении вещь? Нелегальное собрание! Политическая манифестация!»

В травле Булгакова не преминул поучаствовать и Радек, о чём вспоминал писатель Виктор Ардов:

«Помню, я был в зале МХАТа на том закрытом спектакле, когда специальная комиссия, выделенная ЦК, смотрела „Дни Турбиных“. Помню, как в антракте Карл Радек — член этой комиссии — говорил кому-то из своих друзей, делая неправильные ударения почти во всяком слове — так говорят по-русски уроженцы Галиции:
— Я считаю, что цензура права!»

Однако пьесу поддержал нарком просвещения Луначарский, более того, высказался в печати за её разрешение. Да и со Станиславским — корифеем и славой русской сцены, мировой знаменитостью — не считаться было нельзя. На 22 сентября была назначена фотосъёмка участников спектакля в гриме и костюмах. Сохранилась фотография: Булгаков в центре, изысканно одет, гордая осанка, руки скрещены на груди. Между тем, писатель на этом снимке — только что с Лубянки, куда его несколькими часами ранее увезли на допрос.

Несмотря на все усилия противников пьесы, её премьера с триумфом прошла 5 октября 1926 года. Но власти не смирились: на автора и на театр обрушился умело срежиссированный шквал «общественного мнения». Бешеный успех у публики, нескончаемые аншлаги. А Булгаков в те дни не успевал вырезать из газет и наклеивать в специальный альбом отзывы один ругательней другого.

Вот в эти-то суматошные нервные дни и попался на пути Булгакова Карл Радек. Шенталинский так описывает их встречу:

«Идёт спектакль. В антракте к Булгакову подходит маленький, беспокойный человек и с ходу заявляет:
— Вас за эту пьесу следовало бы расстрелять!
— А вы кто такой? — недоумевающе спрашивает Булгаков.
— Я Карл Радек!
— Простите, но я и вас не знаю и не знаю, кто такой Карл Радек…
Известному партийному деятелю, идеологу и публицисту, нечем крыть. Но такое не забывается и не прощается…»

Узнать, кто такой Карл Радек, Булгакову все-таки пришлось. И театр был не единственным местом, где они встречались. В середине 1930-х годов, когда работа над романом «Мастер и Маргарита» была в самом разгаре, Булгаков получил приглашение на приём в американском посольстве. И события того вечера заставили его переписать 23-ю главу романа, известную под названием «Великий Бал у Сатаны».

После того, как в 1933 году Соединенные Штаты Америки согласились признать Советский Союз, послом США в СССР был назначен Уильям Буллит. Под резиденцию американских дипломатов в Москве отдали стоящий близ церкви Спаса на Песках особняк финансиста Второва (обладателя самого большого состояния в России начала 20 века). Американцы ласково прозвали его Spaso House. Название, кстати, прижилось, и сейчас даже в официальных бумагах он именуется: Спасо-Хаус.

Буллит был дружен с писателем Фрэнсисом Скоттом Фицджеральдом, вместе с которым они закатывали во Франции вечеринки в стиле «Великий Гэтсби». Нечто подобное, «Весенний фестиваль» в стиле a la Russe, посол решил устроить и здесь: «превзойти все, что видела Москва до или после Революции».

Организацию приёма поручили переводчику Буллита Чарльзу Тейеру. Позже он подробно описал это событие в своих мемуарах «Медведи в икре». Вечер был задуман в пасторальном стиле, с живыми берёзами (их заранее выкопали и держали в ванной комнате Спасо-Хауса, чтоб они зазеленели), животными и птицами, взятыми напрокат в зоопарке, икрой, гармошками, самоварами, «крестьянами»…

На приём 23 апреля 1935 года пригласили человек пятьсот — «всех, кто имел значение в Москве, кроме Сталина». На визитной карточке Буллита, посланной Булгакову, как приглашение, было приписано чернилами: «фрак или чёрный пиджак». Помните, на страницах «Мастера и Маргариты»: «Да, — говорила горничная в телефон… — Да, будет рад вас видеть. Да, гости… Фрак или чёрный пиджак».

В полночь в Спасо-хаусе собрались все значимые деятели СССР: члены политбюро (Литвинов, Каганович), высшее армейское командование (Будённый, Тухачевский, Ворошилов, Егоров), театральная элита (Немирович-Данченко, Мейерхольд, Лепешинская, Таиров, Булгаков), большевики-интеллектуалы — «золотые перья» партии (Бухарин, Радек).

«Мы достали тысячу тюльпанов в Хельсинки, заставили до времени распуститься множество березок и устроили в одном конце столовой подобие колхоза с крестьянами, играющими на аккордеоне, танцовщиками и всяческими детскими штуками — птицами, козлятами и парой маленьких медвежат», докладывал Буллит президенту Рузвельту.

Когда все собрались, свет в зале выключили, и на высоком потолке вспыхнули луна и звёзды. На обеденных столах красовались тюльпаны и свежие листья цикория, в углу банкетного зала среди берёз стояли загоны с козлятами, овечками, медвежатами. Вдоль стен разместили 12 стеклянных клеток с петухами. В три часа ночи, по замыслу Тейера, вновь зажгли лампы, заиграли гармонисты, и с петушиных клеток сорвали покрывала, дабы птицы решили, что взошла заря. Запел только один петух, но зато очень громко. Ещё один вылетел и сел на блюдо с фуа-гра, доставленным из Страсбурга.

На этом приёме Булгакову, как и прочим гостям, пришлось быть свидетелем выходки Радека, едва не ставшей причиной дипломатического скандала. Пока организатор бала мистер Трейер следил за тем, «чтобы вина несли в верном направлении», в гостиной случилось ЧП. Известный своим грубоватым остроумием Радек обнаружил медвежонка, который лежал на спине с бутылкой молока в лапах. Он забрал у мишки молоко, надел его соску на бутылку с шампанским и отдал её зверю.

Медведь успел сделать несколько глотков «Мумм Кордон Руж», прежде чем обнаружил подмену, швырнул бутылку на пол и обиженно заревел. Хитрый Радек тем временем исчез, а случившийся неподалеку начальник штаба армии маршал Егоров вздумал утешить косолапого — взял его на руки и стал укачивать. От тряски медвежонка обильно вырвало на увешанный орденами маршальский мундир. Пока официанты с полотенцами, впопыхах устраняли мишкину «благодарность», Егоров орал: «Передайте вашему послу, что советские генералы не привыкли, чтобы с ними обращались, как с клоунами».

По словам последней жены Булгакова, этот приём стал прообразом Великого бала в «Мастере и Маргарите». Роскошь его списана с натуры, увиденной Булгаковым в Спасо-Хаусе. Действительно, многие детали бала Сатаны очень напоминают сценарий приёма в американском посольстве. Фонтаны вина и шампанского, лучший оркестр, вольер с услаждавшими слух и глаз птицами (фазанами, попугайчиками и зябликами, также взятыми в зоопарке). Горы устриц, ананасы и икра на столах, дрессированные животные с трубами и барабанами (вместе с дрессировщиком Дуровым) — все это было и на приёме у американского посла, и в романе на балу у Воланда.

И как в Спасо-хаусе, на приёме у Сатаны возникает картина «а ля рюс»: «Маргарита видела белых медведей, игравших на гармониках и пляшущих камаринского…»

Для многих гостей «Весеннего фестиваля» этот «пир во время чумы» стал последним. В дни, когда Булгаков переписывал сцену бала, он был одним из немногих уцелевших участников того приёма. Большинство из них были арестованы, брошены в сталинские застенки или убиты в следующие несколько лет. Карл Радек был арестован осенью 1936 года.

Не случайно, ох, не случайно Стёпа Лиходеев боялся болтливости Хустова, за благонадежность которого отказывался поручиться сам Князь Тьмы. Чем же оправдана выданная ему Воландом зловещая характеристика: «сволочь, склочник, приспособленец и подхалим», с которой Стёпа столь поспешно согласился?

Чтобы понять это, придётся сделать экскурс в биографию его прототипа. Вот как отзывалась о Радеке известная социалистка Анжелика Балабанова: «У него была необычайная смесь безнравственности, цинизма и спонтанной оценки идей, книг, музыки, людей. Так же, как есть люди, которые не различают цвета, у Радека не было моральных ценностей. В политике он очень быстро изменил свою позицию и легко принял самые противоречивые лозунги».

При жизни Ленина в 1919—1924 годах блистательный шутник Радек был в фаворе: член ЦК РКП(б), член Президиума Исполкома Коминтерна, сотрудник «Правды» и «Известий». Затем партия распалась на два лагеря, и в 1923-м Радек примкнул к Троцкому, стал его ближайшим соратником. Как-то, выслушав упрёк Ворошилова, что он Радек, дескать, плетется в хвосте у Льва Троцкого, остряк тут же отбрил оппонента:

Эх, Клим, пустая голова,
Мысли в кучу свалены,
Лучше быть хвостом у Льва,
Чем ж…ю у Сталина.

В 1927-м 15-й съезд ВКП(б) исключил Радека, потерявшего после смерти Ленина место в ЦК, из своих рядов в числе семидесяти пяти «троцкистско-зиновьевских оппозиционеров» и отправил в ссылку в Сибирь. Первые репрессии троцкистов были сравнительно мягкими: «Партию партиями отправляют в ссылку» продолжал шутить Радек. Но хорохорился он недолго. Вскоре начал понимать, что Троцкий проиграл окончательно, и надо сдаваться, пока не поздно. Летом 1929 года в письме в ЦК партии Радек заявил о своём разрыве с Троцким, после чего был восстановлен в партии.

Но прежних высот Радек уже не достиг: в 1932-36 годах заведовал Бюро международной информации, а в 1935-м даже сочинил вместе с Бухариным «самую демократическую в мире» сталинскую Конституцию. Чтобы сразу после этого превратиться во «врага народа».

В дни сталинских Великих чисток Радеку припомнили его близость к Троцкому. Арест. Тюрьма. Заполняя в тюрьме анкету, Радек остался верен себе и на вопрос, чем он занимался до революции, написал: «Сидел и ждал». Следующим был вопрос: «Чем занимались после революции?» Ответом было: «Дождался и сел».

Радеку обещали, что его не расстреляют, если он сыграет отведенную ему роль на открытом показательном судебном процессе. Он согласился: изображал сразу в обвиняемого и обвинителя, каялся в несусветных грехах, давая губительные для себя и других показания, в частности, сделал компрометирующие заявления о Бухарине и других должностных лицах. В числе прочего рассказывал и о том, что якобы встречался с «заговорщиками» на той самой Сходненской даче. Его зажигательные реплики веселили зал. Вместе с прокурором он превращал процесс в шоу.

Лион Фейхтвангер, бывший на этом процессе, рассказывая о нём в книге «Москва 1937». По его словам, самое яркое впечатление из подсудимых производил Радек — в коричневом пиджаке, с безобразным худым лицом, обрамленным каштановой бородой, он вёл себя хладнокровно, иронично, немного позируя и «слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая свое превосходство актера, — надменный, скептический, ловкий, литературно образованный».

При оглашении приговора звучали фамилии подсудимых с прибавлением роковых слов: «Приговорить к расстрелу… Приговорить к расстрелу… К расстрелу… расстрелу». И вдруг: «Радека Карла Бернгардовича — к десяти годам тюремного заключения…»

По словам Фейхтвангера, Радек пожал плечами и, обернувшись на товарищей по несчастью, «удивленно» развел руками, как бы говоря: «Странно. Сам не понимаю, в чем дело…»

Когда судья зачитал приговор, появились солдаты, и один из них «положил Радеку руку на плечо, по-видимому, предлагая ему следовать за ним. И Радек пошёл. Он обернулся, приветственно поднял руку, почти незаметно пожал плечами, кивнул остальным приговорённым к смерти, своим друзьям, и улыбнулся».

Это двурушничество видно и припомнил Булгаков устами Воланда прототипу Хустова.

Сталин сдержал обещание. Карла Радека не расстреляли. 19 мая 1939 года его по прямому указанию Берии забили насмерть в Верхнеуральском политизоляторе. Замаскировав убийство под драку с уголовниками, разбили ему голову о цементный пол.

В следующей части «Булгаковские места вокруг Зеленограда» — о знаменитом обитателе другой сходненской дачи, чей незабываемый и буквально свинский образ украсил страницы культового романа.