В юные годы Лермонтов, несмотря на рано созревший ум, сохранял в себе, однако, немало ребяческих черт и охотно предавался шалостям, шуткам и всяческим проказам. Компанию ему частенько составлял сын владелицы усадьбы юный Аркадий Столыпин — в то время восьмилетний мальчик.

Несмотря на большую разницу в возрасте, у них находились общие интересы, о которых Аркадий Дмитриевич — человек всесторонне одарённый и образованный — на склоне лет поведал историку литературы Павлу Висковатову. По его словам, Лермонтов «находил забаву в том, чтобы клеить с Аркадием из папки латы и, вооружась самодельными мечами и копьями, ходить с ним в глухие места, воевать с воображаемыми духами. Особенно привлекали их воображение развалины старой бани, кладбище и так называемый чёртов мост».

Места эти в усадьбе пользовались дурной славой и считались прибежищем нечистой силы. В особенности это касалось старой бани, где согласно поверьям обитал бес анчутка и злой дух банник, любивший париться за полночь.

Старая мыльня стояла в глубоком овраге, который в народе называли «банным». Он тянулся вдоль дороги, ведущей из Середникова в Подолино. В дни Лермонтова сразу за оврагом начинался дремучий лес, доходивший до самой деревни, овраг стал его частью. На дне скрывались остатки плотины, перегораживавшей в старину его устье и скоплявшей воду для бани, или как тогда её называли, «мыльни». Построил мыльню первый владелец усадьбы Всеволожский.

Судя по стоимости постройки: 30 тысяч рублей, баня была грандиозной, но служила недолго. Потом здание обратили в крахмальный завод, где крепостные крестьянки вручную терли картофель. Но и он скоро закрылся. Со временем плотина пришла в негодность, заброшенная мыльня развалилась — овраг зарос и даже днём казался мрачным и таинственным. Вечерами же суеверные люди избегали ходить мимо.

Пойти ночью в такое уединенное, возбуждающее страх место — будь то сельское кладбище или старая мыльня, для подростков означало доказать свою храбрость. Одну из таких ночных эскапад шестнадцатилетний поэт описал в стихотворении 1831 года:

Сижу я в комнате старинной
Один с товарищем моим,
Фонарь горит, и тенью длинной
Пол омрачён.

Товарищ Лермонтова, упомянутый в стихах, был сына помещика Лаптева, чьё имение находилось близ Середникова.

Готов мой верный пистолет,
В стволе свинец, на полке порох.
У двери слушаю… чу! — шорох
В развалинах… и крик! — но нет!
То мышь летучая промчалась,
То птица ночи испугалась!
На тёмной синеве небес
Луна меж тучками ныряет,
Спокоен я. Душа пылает
Отвагой: ни мертвец, ни бес,
Ничто меня не испугает.

Приписка Лермонтова к стихам такая: «Середниково. В мыльне. Ночью, когда мы ходили попа пугать».

Поп, которого ходил пугать юный поэт — священник Середниковской церкви Михаил Петрович Зерцалов, служивший там более тридцати лет. Поп был человек заслуженный. За благословение в 1812 году паствы своего прихода на сопротивление французским захватчикам-мародёрам отец Михаил был награждён бронзовым наперсным крестом на Владимирской ленте с надписью «1812».

Лермонтов, у которого зрели замыслы стихотворения про Бородино, любил послушать его рассказы. При всём том, однако, отец Михаил был малограмотным, о чём сам писал в клировых ведомостях: «Я — сын священника, образования не получил, в школах не обучался». Особо побаивался пожилой батюшка (ему было в то время 66 лет) «нечистой силы», и юные проказники не отказывали себе в удовольствии подшутить над ним, идущим домой с вечерней службы.

Соседку звали Сашенька Верещагина — она доводилась племянницей хозяйке Середникова — Екатерина Аркадьевне (по некоторым источникам Апраксеевне) Столыпиной. Лермонтов называл Сашеньку кузиной. Летом Верещагины жили в соседней Фёдоровке, что в четырёх верстах от Середникова.

Знакомство поэта с Александрой Верещагиной состоялось в 1828 году в Москве. Лермонтову в то время было 14, а Сашеньке — 18. Она была умна, обходительна и сумела расположить к себе талантливого мальчика.

Разница в годах не помешала общению, Лермонтов относился к кузине с шутливым почтением и доверчивой дружбой. Она же, по воспоминаниям Акима Шан-Гирея (троюродного брата Лермонтова, автора воспоминаний о поэте), «принимала в нём большое участие, она умела пользоваться немного саркастическим направлением ума своего и иронией, чтоб овладеть этой беспокойной натурой и направлять её, шутя и смеясь, к прекрасному и благородному».

В Середникове кузены проводили вместе много времени, гуляя по окрестностям усадьбы.

Александре хватило проницательности, чтобы распознать в Лермонтове большой талант. Признавая его необычайный дар, она всячески поддерживала его начинания в поэзии, в музыке и в рисовании. Встречаясь с ним в Середникове, она поощряла его творчество тем, что бережно относилась к его стихам, берегла их, написанные на случайных клочках бумаги, хранила у себя даже черновые наброски.

Её поддержка радовала и вдохновляла поэта. В альбом Сашеньки Верещагиной Лермонтов охотно вписывал свои стихи и украшал его страницы рисунками и карикатурами. В трёх альбомах Верещагиной сохранились тексты восьми его лирических стихотворений, отрывок из баллады, шуточное послание и текст фольклорного типа, а ещё подаренные поэтом акварели, бережно вклеенные туда хозяйкой.

Вот какое описание составил к этому рисунку лермонтовед Н. П. Буковский в 1883 году.

«На рисунке мы видим пожилого офицера в вицмундире со штаб-офицерскими эполетами, с пышным завитым коком надо лбом и тёмными усами. Ноги несоразмерно с фигурой тонки и коротки. Он сидит с вытянутой рукой. К нему подходит уже немолодая женщина с тощей фигурой, с худой длинной шеей, в декольтированном платье, причёске, с локонами над ушами и завитым пучком волос на затылке. Лицо у нее некрасивое, с длинным крючковатым носом. Тип нерусский. Изображенная сценка, вероятно, происходит на одном из домашних танцевальных вечеров. Судя по тому, что офицер позволяет себе сидеть перед дамой, она, видимо, занимает какое-то подчинённое положение в обществе. Не гувернантка ли это в доме Е. А. Столыпиной, владелицы имения Середниково, где не раз проводили лето и Лермонтов и Верещагина? Француженка Каролина Мишель, воспитательница дочерей Столыпиных (Мария и Елизавета Дмитриевны Столыпины), жила в их семье до выхода замуж старшей дочери».

Один из рисунков Лермонтова, подаренный Верещагиной, относится к самой совершенной из его юношеских поэм «Измаил-Бей», над которой поэт работал в 1831-32 годах, в том числе и в Середникове. Её герой — образованный черкес, долго жил в России и служил в русской армии. Вернувшись домой, на Кавказ, он не нашёл родного аула — русские войска вытеснили его земляков в неприступные ущелья: «Горят аулы; нет у них защиты…» И тогда Измаил-Бей решает мстить врагам «любезной родины своей».

Буковский предполагает, что это изображение главного героя. Словесный портрет Измаил-Бея в поэме действительно имеет нечто общее с рисунком:

«Густые брови, взгляд орлиный,
Ресницы длинны и черны […]
Отвергнул он обряд чужбины,
Не сбрил бородки и усов".

Совпадений отдельных деталей ещё недостаточно для доказательства идентичности лица, изображённого в словесном портрете и на рисунке. Скорее, это обобщенный образ типичного представителя своего народа, отражённый не в одном, а во многих произведениях Лермонтова, как литературных, так и живописных и графических".

Сашеньке Верещагиной юный Лермонтов посвятил и написанную в Середниково поэму «Ангел смерти».

Эту поэму вместе с другими автографами поэта и его рисунками в альбомах, Александра Михайловна, выйдя замуж за вюртембергского дипломата барона Карла фон Хюгеля, увезла из России, и в 1857 году издала её за границей. Вместе с мужем она стала жить в Германии, в Штутгарте в замке Хохберг. Но дружбу с Лермонтовым сохранила и продолжала переписываться с ним.

В замке Хохберг хранились многие реликвии, связанные с поэтом: автопортрет Лермонтова в бурке, написанный им же портрет Варвары Лопухиной (о нём речь впереди), многие стихи и рисунки. Часть этих реликвий в начале 1960-х годов была возвращена на родину Ираклием Андрониковым, который глубоко изучал жизнь и творчество поэта, написал о нём много книг, статей, защитил две диссертации.

Предмет юношеских воздыханий поэта и адресат его любовной лирики — черноглазую барышню, в нелюбви к которой Лермонтов, однако, открыто признавался: «Я не люблю — зачем скрывать!», но «…было время, когда она мне нравилась…», звали Екатериной Сушковой. Как и Сашенька Верещагина, Сушкова была соседкой по имению и жила в трёх верстах от Середникова — в Большакове. Через Верещагину ещё в Москве весной 1830 года Лермонтов с нею и познакомился.

Девушки были дружны, и как сообщает Павел Висковатов «живя на расстоянии полутора верст, видались иногда по несколько раз в день, и Лермонтов, спутник их ещё в Москве, бывал кавалером на разных пикниках, катаньях и кавалькадах».

Девушки, считавшиеся уже невестами, чувствовали своё превосходство. Юного кавалера они держали за ребёнка и давали ему это чувствовать: потешались над ним, шутили, дразнили его. «Шестнадцатилетнего юношу не могли не бесить такого рода отношения, — замечает Висковатов. — Он обижался и дулся, бежал их общества, уединялся; но доброе слово шаловливых приятельниц вновь привлекало его к ним до новой ссоры и обиды».

Как вспоминает в своих «Записках» сама Сушкова: «Сашенька и я, точно, мы обращались с Лермонтовым, как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму. Такое обращение бесило его до крайности, он домогался попасть в юноши в наших глазах, декламировал нам Пушкина и Ламартина и был неразлучен с огромным Байроном. Бродит, бывало, по тенистым аллеям и притворяется углублённым в размышления, хотя ни малейшее наше движение не ускользало от его острого взгляда. Как любил он под вечерок пускаться с нами в самые сентиментальные суждения, а мы, чтоб подразнить его, в ответ подадим ему волан или верёвочку, уверяя, что по его летам ему свойственнее прыгать и скакать, чем прикидываться непонятым и неоценённым снимком с первейших поэтов».

К Екатерине Сушковой у лермонтоведов отношение противоречивое. Одни называют её злым гением Лермонтова и считают, что «ложный, фальсифицированный образ поэта, созданный ею, вошёл в сознание не только читателей, но и биографов Лермонтова». Другие видят в ней самовлюбленную дурочку, третьи утверждают, что «она полностью отдавала себе отчёт в том, что имела дело с гениальным поэтом, и в своих знаменитых „Записках“ ни словом не упрекнула его».

Сам же Лермонтов посвятил Сушковой 11 стихотворений, составивших так называемый «сушковский цикл» его любовной лирики. Нет ничего удивительного в том, что столичная кокетка, у которой были, по словам писательницы Веры Желиховской, «стройный стан, красивая, выразительная физиономия, чёрные глаза, сводившие многих с ума, великолепные, как смоль, волосы, в буквальном смысле доходившие до пят, бойкость, находчивость и природная острота ума», задела сердце юного поэта.

Молодёжь с подачи Лермонтова прозвала Катеньку Сушкову «miss black-eyes», «мисс черноглазая»:

Вокруг лилейного чела
Ты косу дважды обвила;
Твои пленительные очи,
Яснее дня, чернее ночи

Александр Аркадьевич Столыпин — редактор «Петербургских новостей» в журнале «Столица и усадьба» в 1914 году приводит следующие воспоминания своей тётушки Игнатьевой о любовных стихах Лермонтова и характере этой девушки, которую тётушка именует по мужу Хвостовой: «Писать-то Лермонтов писал, но только не из любви, а в насмешку… Хвостова была невозможно аффектированная и пренесносная барышня, над которой все смеялись. Все нарочно притворялись влюбленными в неё, и тогда начиналось представление. Кокетничала она, например, так: прикажет оседлать себе лошадь и кружится по двору мимо колоннад. Ездила плохо, но воображала, что неотразима. И вот как на втором или третьем круге поравняется с молодёжью, устроит так, что шпильки не держат причёски, и волосы распустятся по ветру. Этого-то представления с волосами и ждали каждый день, говорили ей, что она похожа на Диану и всякий вздор… Конечно, Лермонтов — умница и первый насмешник — нисколько в Хвостову влюблён не был».

Стихи, однако, писал. Так в стихотворении «Благодарю», переданном Сушковой, от Лермонтова есть фраза, связанная с этой середниковской традицией разыгрывания Сушковой:

Я б не желал умножить в цвете жизни
Печальную толпу твоих рабов…

Вот ещё:

Вблизи тебя до этих пор
Я не слыхал в груди огня.
Встречал ли твой прелестный взор —
Не билось сердце у меня.

Стансы 1830:

Смеялась надо мною ты,
И я презреньем отвечал —
С тех пор сердечной пустоты
Я уж ничем не заменял.

Шутки и шалости, которые позволяла себе «miss black-eyes» над очарованным ею юношей, не отличались утончённостью и жестоко ранили самолюбие.

«Ещё очень подсмеивались мы над ним в том, что он не только был неразборчив в пище, но никогда не знал, что ел, телятину или свинину, дичь или барашка; мы говорили, что, пожалуй, он со временем, как Сатурн, будет глотать булыжник» — рассказывает Сушкова в своих «Записках».

Насмешки девушек выводили юного поэта из себя, он сердился и спорил с ними, стараясь уверить в изощренности и привередливости своего гастрономического вкуса. Кончилось тем, что спорщики побились об заклад: девушки пообещали Лермонтову, что подловят его на крайней неразборчивости в еде. И не стали откладывать затею в долгий ящик. Тайком велели кухарке напечь булочек с опилками, а сами отправились всей компанией на долгую верховую прогулку.

«Мы вернулись домой утомлённые, разгорячённые, голодные, с жадностью принялись за чай, — вспоминает Сушкова, — а наш-то гастроном Мишель, не поморщась, проглотил одну булочку, принялся за другую и уже придвинул к себе и третью, но Сашенька и я, мы остановили его за руку, показывая в то же время на неудобосваримую для желудка начинку. Тут он не на шутку взбесился, убежал от нас и не только не говорил с нами ни слова, но даже и не показывался несколько дней, притворившись больным».

Через несколько дней после этой истории — осенью 1830 года Лермонтов расстался с Сушковой, чтобы вновь встретиться с ней в Петербурге спустя четыре года. За это время в жизни обоих произошли перемены: Лермонтов — офицер лейб-гвардии Гусарского полка и единственный наследник богатой бабушки, а Сушкова — отцветающая кокетка в таких летах, когда по выражению поэта, «волочиться за нею было не совестно, а влюбиться в неё стало трудно».

Тем не менее, Лермонтов завёл с Сушковой интрижку, с одной стороны, чтобы уберечь от брака с ней своего товарища, с другой — дабы скомпрометировать её в глазах света и тем заставить говорить о себе. Сушкова приняла ухаживания поэта за чистую монету и пыталась женить его на себе. Весь роман уместился в один месяц, и кончился анонимным письмом, где Лермонтов разоблачил самого себя от лица неведомого доброжелателя.

Об этой интриге Лермонтов откровенно рассказал в письме к Сашеньке Верещагиной и так заключил своё повествование: «Теперь я не пишу романов — я их делаю. Итак, вы видите, что я хорошо отомстил за слёзы, которые кокетство mlle S. Заставило меня пролить 5 лет назад; о! но мы всё-таки ещё не рассчитались: она заставила страдать сердце ребёнка, а я только помучил самолюбие старой кокетки».

Буковский в 1883 году пишет об этом рисунке: «Живая выразительная сценка, главная роль в которой принадлежит молодой хорошенькой женщине с большими чёрными глазами и растрепавшейся высокой прической с пышными буклями. На ней декольтированное платье с низким корсажем и рукавами по моде середины 1830-х годов. Молодая женщина, видимо, изнемогая от усталости, запыхавшись, только что опустилась на стул с восклицанием „out“ („уф“). К ней устремляется с протянутыми руками крошечный господин во фраке. Он с явным огорчением произносит: „C'est terrible“ („Это ужасно“). Героиня этой сценки, по всей видимости происходящей на балу, — Екатерина Александровна Сушкова. Есть сходство и с рисунком Лермонтова на полях стихотворения „Стансы“, и с миниатюрой работы неизвестного художника, где она запечатлена в бальном платье, с такой же прической, как на рисунке. На альбомной странице перед нами Е. Л. Сушкова в период, когда роли их поменялись. Лермонтов „мстит“ ей „за слезы“, которые его „заставило проливать кокетство m-lle С. пять лет тому назад“. В декабре 1835 года, будучи проездом в Москве, Лермонтов мог, рассказывая Сашеньке Верещагиной о своей петербургской жизни, сделать эти зарисовки в её альбом, как бы иллюстрируя: свой рассказ изображениями известных ей лиц».

В последнее лето, проведённое в Середникове, Лермонтов пережил свой короткий роман с Варенькой Лопухиной, которую не мог забыть всю жизнь. По воспоминаниям Акима Шан-Гирея, «чувство к ней Лермонтова было безотчётно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей». Варенька была сестрой его университетского товарища. Так же семейство Лопухиных состояло в дальнем родстве с хозяйкой Середникова, а с бабушкой Лермонтова — в самых близких отношениях.

Варенька была черноглазой блондинкой, и это редкое сочетание придавало ей оригинальность. Лицо её было живым, переменчивым, на нём отражалась каждая смена настроения, всякое мимолётное чувство или мысль. В минуты душевного подъёма это лицо становилось прелестным, а порой Лопухина казалась совсем некрасивой. Над бровью у неё была родинка, из-за которой дети дразнили её: «У Вареньки родинка, Варенька уродинка!»

Эту особенность любимого лица сильно меняться в диапазоне от красоты до некрасивости, производя порой противоположное впечатление, подметил Лермонтов, отразив и в прозе и в рисунках.

Вот портрет Варвары Лопухиной, сделанный рукою Лермонтова в альбоме Сашеньки Верещагиной. «Невозможно было поверить, — писал Буковский, — что одутловатое, неприветливое лицо с тяжёлым взглядом и тупым выражением, которое мы видим, и есть лицо женщины, вызвавшей в Лермонтове такое глубокое, целомудренное и постоянное чувство» В этом рисунке нет даже тени обаятельного образа Вареньки.

А вот что пишет об этом рисунке Павел Висковатов: «Акварельный портрет любимой женщины, мастерски нарисованный Михаилом Юрьевичем, недавно попал ко мне. Он очень похож и рисован около 1836 года, как раз в то время, когда Лермонтов пишет повесть „Княгиня Литовская“».

Упоминание об этом незавершенном произведении поэта, не случайно. По-видимому, именно такой, как позже описал в романе, увидел Лермонтов Вареньку и точно повторил её костюм и позу, описывая княгиню Веру Дмитриевну Р.: «Молодая женщина в утреннем атласном капоте и блондовом чепце сидела небрежно на диване». В словесном портрете будущей княгини Лиговской нет лишь родинки над левой бровью — эта черта принадлежала только Вареньке.

«Она была не красавица, — пишет Лермонтов о своей героине, прототипом которой послужила Варвара Лопухина, — хотя черты её были довольно правильны. Овал лица совершенно аттический и прозрачность кожи необыкновенная. Беспрерывная изменчивость её физиономии, по-видимому несообразная с чертами несколько резкими, мешала ей нравиться всем и нравиться во всякое время, но зато человек, привыкший следить эти мгновенные перемены, мог бы открыть в них редкую пылкость души».

Варвара Лопухина выросла в деревне, где как Татьяна Ларина заполняла сельский досуг чтением. Лермонтов знал её с детства и мало замечал. В глазах романтически настроенного юноши её естественность и простота, свежесть деревенского румянца в противовес модной томной бледности, делали Вареньку особой прозаической. В 16 лет девушку привезли в Москву «на ярмарку невест». Роман начался весной 1832 года, во время поездки молодёжи в Симонов монастырь.

Вот как поэт рассказал о зарождении этой любви, вложив признание в уста героя своей драмы «Два брата»: «С самого начала нашего знакомства я не чувствовал к ней ничего особенного кроме дружбы… Говорить с ней, сделать ей удовольствие было мне приятно и только. Её характер мне нравился: в нём видел я какую-то пылкость, твёрдость и благородство, редко заметные в наших женщинах; одним словом что-то первобытное… увлекающее — частые встречи, частые прогулки, невольно яркий взгляд, случайное пожатие руки — много ли надо, чтоб разбудить таившуюся искру?..»

На каникулах в Середникове роман продолжался. Его описание можно найти в автобиографической повести «Княгиня Лиговская», где герою Жоржу Печорину Лермонтов придал много собственных черт: «У Жоржа была богатая тётушка, которая в той же степени была родная и Р-вым. Тетушка пригласила оба семейства погостить к себе в Подмосковную недели на две, дом у неё был огромный, сады большие, — одним словом, все удобства. Частые прогулки сблизили ещё больше Жоржа с Верочкой; несмотря на толпу мадамов и детей тётушки, они как-то всегда находили средство быть вдвоём: средство, впрочем, очень лёгкое, если обоим этого хочется».

В то последнее отроческое лето Лермонтова влюблённые часами бродили по аллеям и тропинкам середниковского парка и голос Вареньки «проникал» его «душу». Тогда же в 1832 году Лермонтов писал о Вареньке:

Она не гордой красотою
Прельщает юношей живых,
Она не водит за собою
Толпу вздыхателей немых.
[…]
Однако все её движенья,
Улыбки, речи и черты
Так полны жизни, вдохновенья,
Так полны чудной простоты.
Но голос душу проникает,
Как вспоминанье лучших дней,
И сердце любит и страдает,
Почти стыдясь любви своей.

Расставшись с Лопухиной, поэт всю жизнь тосковал по ней. Весной 1835 года поэт узнал о предстоящем браке Лопухиной с Николаем Бахметевым. В мае состоялась свадьба. Когда в декабре Лермонтов приехал в Москву, Варенька была уже замужем.

По мнению лермонтоведов, на рисунке поэта изображены Варвара Александровна с мужем Николаем Федоровичем Бахметевым. После свадьбы, которая была сыграна в Москве в доме Лопухиных на Молчановке, молодые приехали в село Лопатино, к тётке Бахметева, где она безвыездно жила, по её желанию для благословения молодых.

В драме «Два брата» поэт, устами своего героя, признавался: «Случалось мне возле других женщин забыться на мгновенье; но после первой вспышки я тотчас замечал разницу, убийственную для них — ни одна меня не привязала».

В художественном наследии Лермонтова, связанном с Середниковым, не только гениальные стихи и проза, но и талантливые рисунки. Среди его акварелей есть одна, которую называют «Пейзаж с мельницей и скачущей тройкой», или просто «Водяная мельница». Эту работу связывают с окрестностями Середникова.

На акварели Лермонтов запечатлел холмистую местность, поросшую лесом. На переднем плане — водяная мельница и плотина, через которую идет просёлочная дорога, уходящая вверх и огибающая расположенный в центре крутой холм с «четой белеющих берёз». По дороге мчится тройка: ямщик погоняет, а седок озирает дали, покрытые синеватой дымкой. Справа лиственный лес, где выделяются ели. За мельницей — речка с высоким берегом.

Предположение о том, что на этой акварели Лермонтов изобразил Середниково, высказал в середине прошлого века инженер-мелиоратор М. В. Нечаев, руководивший кружком юных мелиораторов при лигачёвской школе имени Лермонтова. К этой мысли Нечаев пришёл, занимаясь обследованием Горетовки и составляя план использования реки для орошения колхозных полей. Нечаев детально изучил окрестности и нашёл совпадения с Лермонтовским рисунком. На этом основании он и выдвинул свою гипотезу. К тому же инженер знал, что Горетовка некогда была запружена, что здесь существовали плотины и водяная мельница, изображённая, к слову, и на картине художника Константина Юона в 1913 году.

По мнению Нечаева, место, наиболее соответствующее пейзажу Лермонтова — это насыпанный строителем Середникова Всеволожским «холм крутой», почти рядом с которым была плотина.

Эта версия отнюдь не бесспорна, хотя плотина у холма действительно была, но служила она для того, чтобы расширить реку. А вот мельница — она должна быть на стороне деревни, а не там, где её нарисовал Лермонтов. К слову, по картине Юона, написанной с натуры, тоже едва ли можно судить о том, на какой стороне находилась мельница. Удивляет и безлесный дальний берег реки. Во времена Лермонтова он был покрыт лесом.

Однако нет оснований искать документальной точности в этом рисунке. Акварель написана предположительно в 1835 году, то есть через три года после того, как поэт последний раз побывал в Середникове. И если Лермонтов действительно хотел изобразить окрестности усадьбы, то он делал это по памяти, передавая лишь самый характер местности. Например, реку, текущую среди высоких берегов, тогда как большинство наших рек имеет один берег высокий, другой низкий. Чёрные ели на фоне лиственного леса, две берёзы на вершине холма и сами его очертания: ведь это же любимое место Лермонтова.

По предположению лермонтоведа Татьяны Ивановой, «на акварели поэт мог изобразить и себя, возвращающимся туда, где он так много пережил и куда в то время так стремился».

Тем не менее, называть акварель Лермонтова пейзажем Середникова все же неправомерно. В данном случае речь идет лишь о гипотезе, которая представляет интерес и имеет некоторые основания. Акварель не воспроизводит местность в точности, однако её сюжет мог быть навеян юношескими впечатлениями. Так у Лермонтова есть картина «Воспоминание о Кавказе» тоже написанная по памяти. Весьма возможно, что и этот пейзаж является «Воспоминанием о Середникове».

* Изображения с сайтов: all-poetry.ru, m-y-lermontov.ru, tarhany.ru, feb-web.ru, lermontov-lit.ru

Чтобы помочь редакции «Зеленоград.ру» делать интересные материалы, оформите подписку. Спасибо!