О «тактике выжженной земли» и приказах Сталина писали многие историки. Одно из ярких впечатлений содержится в мемуарах свидетеля и участника этих событий, командира 19-го гвардейского стрелкового полка Панфиловской дивизии Бауыржана Момыш-Улы (его имя сейчас носит школа 1912 в Крюково). Вот что он пишет в главе «Пощечина» своей книги «За нами Москва», выпущенной в 1962 году:

«К нам приехал начальник артиллерии дивизии подполковник Виталий Иванович Марков. Видно, он еще переживал гибель своего боевого друга и соратника — Ивана Васильевича Панфилова, нашего комдива […]
— Знаете, — с грустью сказал он мне, — нам приказано оставить занимаемые позиции и отойти на следующий рубеж. И приказано сжигать все на пути нашего отступления…
— А если не сжигать? — вырвалось у меня.
— Приказано. Мы с вами солдаты.
— Есть, приказано сжигать всё! — машинально повторил я.

Ночью запылали дома: старые, построенные еще дедами, почерневшие от времени, и совсем новые, срубленные недавно, еще отдающие запахом смолы. Снег таял от пожаров. Люди, что не успели своевременно эвакуироваться, протестовали, метались по улицам, тащили свои пожитки.

К нам подошла пожилая русская женщина, еще сохранившая былую красоту и стройность; пуховая шаль висела на ее левом плече, голова с серебристо-гладкой прической была обнажена. Губы женщины сжаты грудь вздымалась от частого и тяжелого дыхания. Она не суетилась, нет — она была как комок возмущения И это возмущение пожилой красивой и стройной женщины было страшно.
— Что вы делаете? — строго спросила она Маркова.
— Война, мамаша, отечественная, — ляпнул я.
— А наши дома, по-твоему, не отечественные? Какой дурак назначил тебя командиром? — крикнула она и со всего размаха ударила меня по лицу. Я пошатнулся. Марков отвел меня в сторону…

Деревня горела. Мы уходили, озаренные пламенем пожара. Рядом со мной шел Марков. Мы долго молчали. Меня душила обида: меня бабушка не била, отец не бил, а тут… Я взглянул на Маркова — он показался совсем маленьким. С опущенной головой, он, видимо, все еще искал ответа на свое горе. Самое страшное горе то, которое молчит. Марков все время молчал. Позади нас слышался мерный звук приглушенных шагов. Батальон шел. Батальон молчал.
— Нет! — вдруг поднял голову Марков. — Она тебя правильно побила.
— Она должна была бить вас, товарищ подполковник, а не меня. Вы приказали…"

В этом отрывке идёт речь о событиях конца ноября 1941-го: комдив генерал-майор Панфилов погиб 18 ноября, перед этим был сдан Волоколамск, и 8-я гвардейская дивизия (ставшая Панфиловской) отступала в сторону Крюково.

Перед тем, как Красная армия заняла последний — крюковский — рубеж обороны Москвы, после боёв у Дубосекова, 17 ноября 1941 года в Ставке Верховного Главного Командования был выпущен приказ №0428 «О мерах по лишению противника возможности использовать для обороны населенные пункты» за подписью Сталина и начальника Генерального штаба РККА Шапошникова. В нём говорилось, что из опыта последнего месяца войны германская армия не приспособлена к зимним условиям, лишена теплого обмундирования и испытывает огромные трудности от наступивших морозов. До тёплых домов Москвы и Ленинграда противник не добрался из-за сопротивления советских войск и вынужден ютиться в населенных пунктах прифронтовой полосы.

«Немецкие солдаты живут, как правило, в городах, в местечках, в деревнях в крестьянских избах, сараях, ригах, банях близ фронта, а штабы германских частей размещаются в более крупных населенных пунктах и городах, прячутся в подвальных помещениях, используя их в качестве укрытия от нашей авиации и артиллерии», — сообщал приказ.

Неотложной задачей, «от решения которой во многом зависит ускорение разгрома врага и разложение его армии», было «выкурить немцев из теплых убежищ и заставить мерзнуть под открытым небом».

Для этого верховное командование армии потребовало эвакуировать при отступлении мирных жителей и ликвидировать все оставляемые деревни и города силами войсковых частей.

Вот что приказывала Ставка Верховного Главнокомандования:

1. Разрушать и сжигать дотла все населенные пункты в тылу немецких войск на расстоянии 40-60 км в глубину от переднего края и на 20-30 км вправо и влево от дорог", бросив на это силы авиации, используя артиллерийский и миномётный огонь, команды разведчиков, лыжников и партизанские диверсионные группы, снабженные бутылками с зажигательной смесью, гранатами и подрывными средствам.
2. В каждом полку создать команды охотников по 20-30 человек каждая для взрыва и сжигания населенных пунктов, в которых располагаются войска противника". Выдающихся смельчаков за отважные действия по уничтожению населенных пунктов полагалось представлять к правительственной награде.
3. При вынужденном отходе наших частей на том или другом участке уводить с собой советское население и обязательно уничтожать все без исключения населенные пункты, чтобы противник не мог их использовать.

Одним из таких героев, выполнявших приказ «сжигать дотла», в те дни стала Зоя Космодемьянская. Она, как участница партизанской диверсионной группы, была казнена 29 ноября в селе Петрищево Рузского района (75 км к Юго-Востоку от Крюково в сторону Можайска) за поджоги деревенских домов, которые занимали немцы. Звания Героя Советского Союза Зоя Космодемьянская, первой среди женщин-участниц войны, была удостоена посмертно.

Каждые три дня военные советы фронтов и армий должны были предоставлять в Ставку сводки, сколько и какие населенные пункты уничтожены.

Отправляли такие сводки и из 8-й Гвардейской Панфиловской стрелковой дивизии. Так, с 19 по 30 ноября, согласно сводке от 1 декабря, было уничтожено 50 деревень «действием спецгрупп при помощи зажитательной смеси, простым поджогом и артогнём». В окрестностях Крюково и на Пятницком шоссе это были: Лопотово, Полежайки, Трусово (артиллерией), Повадино, Соколово (половина села), Лыткино, Акишено и другие.

На 6 декабря, в разгар боёв за Крюково, занятое немцами, 8-я Гвардейская дивизия сообщала, что артогнём и группой охотников сожжены все станционные постройки на станции Крюково и 20 домов посёлка Крюково.

В селе Алабушево от артогня сгорело не менее 15 домов. «Сегодня высылаем группу охотников, а также разведчиков, на которых будет возложена задача по дальнейшему сжиганию домов посёлка Крюково и села Алабушево» , — заключается в донесении, подписанном военкомом штаба дивизии Фроловым.

К 8 декабря, дню освобождения Крюково и Каменки, командир дивизии Ревякин приводит в сводке длинный список населённых пунктов, уничтоженных со дня получения приказа — там те же деревни. «Подчеркнутые сёла сожжены полностью, не подчёркнутые — от 25 до 60%», уточнено в приписке от руки.

О том, как обстояли дела с исполнением приказа №428 в окрестностях Крюкова, вспоминал житель деревни Матушкино Борис Ларин (в 1941 году ему было восемь лет):

«Был приказ сжигать дома, но наши солдаты их жалели. А зачем жалели? Все равно мы сидели в окопе. А немцы сидели в доме. На перине лежит на крыше, сделает себе дырку для пулемета, сверху ему все видно — как наши наступают. Он как в тире лежит, и кого хочет, стреляет. А если бы сожгли дом, никто бы не стрелял, были бы в одинаковых условиях. Немцы заняли все дома. А потом они после себя всё равно всё сжигали (…) У нас дом сгорел 4 декабря, и картошка в подполе, всё сгорело».

Немцы стояли в Матушкино с 30 ноября по 8 декабря — линия фронта проходила буквально за деревней, по Крюковскому шоссе (теперь это Панфиловский проспект), соседние Савёлки оккупированы уже не были. Отступление советских частей происходило слишком быстро, местные жители никуда не эвакуировались. Более того, на конец ноября в Матушкино располагался советский госпиталь с ранеными, в деревне оставалось еще 60-70 военнослужащих — не солдаты, а штабные работники, ездовые, писари, портные. Они и встретили немецкие танки, пришедшие со стороны Алабушево. «Из раненых все, кто мог ходить, ушли, остались только лежачие. Немцы их вытащили на дорогу и раздавили танками» , — рассказывал Борис Ларин.

Уже в декабре, перед тем, как оставить Матушкино под напором контрнаступления Красной Армии, немцы подожгли 11 домов и школу на Слободке (рядом с деревней) вместе со своими ранеными — в школе был немецкий лазарет.

Похожие воспоминания есть и у других «детей войны» — жителей Крюково и окрестных деревень. «Понимая, что немцы на подходе, жители укрылись в землянках, вырытых у оврага на окраине деревни (…) Заняв дома, немцы днем и ночью топили печки», — рассказывал Александр Егоров, житель деревни Акишино (в ноябре 1941 ему было 13 лет).

Местные жители понимали и то, что любые здания становились хорошими мишенями при бомбардировках и артобстрелах — оставаться в них было небезопасно.

Вот что вспоминала жительница Крюково Анна Боровская (по книге А.В.Васильевой «Земляки»):

"Жители нашего поселка Крюково эвакуироваться не успели. Начали строить своими руками укрытия — землянки на случай бомбежек и каждую ночь уходили из своих домов в эти укрытия вместе с детьми […] Солдаты советовали жителям срочно покинуть свои дома и уйти с детьми, стариками и подростками в сторону Москвы. Но эвакуировать население было уже нельзя, да и идти-то было не только некуда, но и опасно […]

Наши солдаты при отступлении получили приказ: «Ничего не оставлять врагу!» 28 ноября были взорваны железнодорожный мост через железнодорожную линию на станции Крюково, железнодорожный вокзал, сожжена железнодорожная школа, сожжены все магазины, пекарня, амбулатория, взорваны два кирпичных завода, колония заключенных, молокозавод, трикотажная фабрика, библиотека, ветлечебница, разрушены платформы. А вечером было взорвано железнодорожное полотно от станции Крюково до станции Сходня. Сожжены все магазины продовольственные и палатки. Сердце сжималось от страха и бессилия".

В ночь на 1 декабря немецкие войска вошли в посёлок Крюково: танки, следом за ними солдаты на мотоциклах. Немцы начали выгонять жителей из домов, чтобы занять их. Крюково и соседняя Каменка были оккупированы с 1 декабря, посёлок несколько раз переходил из рук в руки.

Многие каменные здания не были уничтожены до начала активных боёв за Крюково — каждый дом и каждая улица стали местом самых оживлённых сражений. Легендарный «Дом Волгапкина» (предположительно дом 7 по улице 1 Мая) с 3 по 6 декабря удерживала боевая группа лейтенанта Волгапкина, отражая атаки превосходящего по численности врага.

В здании школы на южной окраине Крюково 5 декабря были окружены немецкими танками, пехотой и автоматчиками батальоны полка Бауыржана Момыш-Улы. После первого неравной схватки часть боевого состава удалось вывести, но внутри школы осталось около 70 бойцов, которые вели упорную оборону и расстреляли почти всю пехоту противника. Вечером, в темноте, большая часть оставшихся вышла из окружения. Последние шесть человек покинули школу уже утром 6 декабря, уничтожив автоматчиков на входе — при этом из школы вынесли и раненых, и всё оружие.

Ещё одним местом боёв прямо возле станции Крюково стала кирпичная железнодорожная банька. После войны участники сражения за Крюково рассказывали, что возле баньки текли реки крови, а в конце перронов, у перехода, убитые лежали друг на друге в пять рядов. Здание этой бывшей баньки существует и сейчас — в ней расположен магазин рядом с корпусом 836.

В Каменке, по воспоминаниям местного жителя Владимира Румянцева (в те дни он был подростком), еще в конце ноября, зная о приближении фронта, жители копали землянки. Его семья перебралась в бомбоубежище, вырытое в горе на участке. В доме разместились сапёры, минировавшие железную дорогу. Дом его бабушки заняли ополченцы — рабочие московских заводов.

1 декабря, когда в Каменку вошли немцы, они устроили в бабушкином доме полевой штаб — 8 декабря, во время взятия Каменки советскими частями, он был взорван. «А наш маленький дом был разбит прямым попаданием мины» , — вспоминает рассказчик. Семья ненадолго эвакуировалась за Москву, но вернулась в Каменку в феврале 1942-го и несколько месяцев жила в уцелевшем доме соседей, которые их приютили.

Утром 6 декабря 1941 года советские войска начали подготовку к наступлению в Крюково и на Ленинградском шоссе — Клинско-Солнечногорскую наступательную операцию. Поступил боевой приказ по всей 16-й армии: с утра 7 декабря перейти в решительное наступление с задачей овладеть рубежом от Жилино и Горетовки до Льялово и Чашниково. Под Крюково артиллерия открыла ураганный огонь по переднему краю противника, за ней в атаку пошла пехота, её обгоняли танки и кавалеристы.

8 декабря были освобождены Крюково и Каменка, Матушкино и Льялово.

После перехода советской армии в контрнаступление приказ №428 был отменён.

К слову, жители Крюково и окрестных деревень, — которые не покинули родные места, не были эвакуированы и всего неделю находились на оккупированной немцами территории, — после оккупации оказались в бедственном положении не только из-за сгоревших домов.

«Нам снизили продовольственную норму, — вспоминает А.В.Боровская, жительница Крюково, в 1941-м году старшеклассница Крюковской школы (по книге А.В.Васильевой „Земляки“). — С 8 декабря 1941 года по 8 декабря 1947 года (то есть до отмены карточной системы) взрослые получали 300 г хлеба на день (в неоккупированных районах — по 400 г), дети до 16-летнего возраста — по 400 г».

Оценку сталинского приказа и действий Красной Армии приводит в своих мемуарах и Момыш-Улы — из уст всё той же старой женщины, которая дала ему пощечину за сожжённые дома. После успешного взятия Крюково и начала форсированного наступления они снова встретились.

«…У самого шоссе, на косогоре, стоит большая каменная церковь, она стоит одиноко: вся деревня снесена с лица земли. На местах домов — пепелища, из сугробов кое-где торчат обломки дымоходов и огарки срубов. Чтоб сориентироваться, я с группой командиров завернул в церковь. Там полно народу: женщины, старики, дети. Они сидели, прижавшись друг к другу, на своем домашнем скарбе, который удалось спасти от пожара. В углу на треножнике, над костром, кипел чайник. У огня ютились укутанные платками дети. Они протягивали свои застывшие ручонки к пламени слабого костра. На людскую скученность, на свалку узлов и мешков, на завернутых в одеяла детей со стен церкви грустно смотрели образа святых, когда-то старательно написанные умелой рукой художника-богомаза.

На нас, вошедших, никто не обратил внимания, каждый был занят самим собой. Видимо, не мы первые зашли сюда. Когда я свернул карту и собрался уходить, из алтаря раздался женский голос:
— Командир, постой.
Женщина, пробираясь между узлов и мешков, между уныло сидящих людей, протягивала в нашу сторону руку.
— Постой, сынок!
Мы остановились.

К нам подошла пожилая женщина в старом полушубке, в громадных старых, с двойными войлочными подметками, валенках.
— Это ты? — спросила она, взяв меня за рукав. — Это ты? Слава те, господи!
Она пристально глядела мне в лицо влажно блестевшими темно-карими миндалевидными глазами.
— Значит, жив?
— Пока жив, мамаша, — ответил я, ничего не понимая.
— Так ты меня не узнал?
— Нет, мамаша!
— А помнишь, как я тебя побила?

И тут я вспомнил печальную ночь, когда получил пощечину от пожилой красивой женщины. Я узнал ее.
— Ну как не помнить, мамаша!
— Ты меня прости, сынок, если можешь.
— Вы меня тоже простите, мамаша.
— Дома — это ничего, сынок, — говорила она. — Те, что ты тогда оставил, все равно потом немец спалил. Хорошо, что ты жив.
— Спасибо, мамаша… Как вас зовут?
— Просто тетя Вика…
— Нет, я так не могу, мамаша.
— Тогда зови Викторией Александровной. Мое имя Виктория.

Я протянул было ей на прощание руку, но она сказала:
— Я тебя провожу, сынок.
Она проводила меня до коня.
— Ну, прощайте, тетя Вика!
— До свидания, сынок! Да сохранит тебя судьба! — благословила она".