Когда до захода солнца остаются считанные минуты, мне хочется очутиться в трех местах сразу. Во-первых, у себя на лоджии с панорамным видом на закат. Во-вторых, посреди Шишкиного леса, где восточный край неба с розовыми как пенки от варенья облаками в обрамлении редких сосен, едва ли не краше западного. А ещё — на Чёрном озере, где прощальные лучи, коснувшись верхушек берез и ёлок, превращают скромный мартовский пейзаж в авангардистскую красочную феерию. На этот раз я выбрала озеро.

Ледяная кромка заметно подтаяла у берегов, и ветер ознобил маслянистую густую воду, пустив по ней рябь, точно стайку серебряных рыбок. На скамейке у берега сидит птичья кормилица — востроносая, худенькая. В пуховом платке утонуло личико с застывшим на нём вечным восторгом.

Эту старушку я частенько вижу на лесных тропках. Карманы ее одежки вечно полны крупы и хлебных крошек, которые она, как сказочный Мальчик-с-пальчик рассыпает всюду на своём пути — на пеньках, кочках, кормушках и просто под ногами.

Синицы, воробьи, голуби и даже вороны ничуть ее не боятся. Думается, замри она на минутку, и вся окрестная птичура соберется к ней, как некогда слетали они пернатой мантией на плечи Франциска Ассизского.

Обычно, завидев меня в лесу, птичья кормилица еще издали приветно улыбается (хоть мы и не знакомы вовсе) и, поравнявшись со мной, восклицает радостно: «Вот мать-природа-то хороша, а!»

Нынче мы приветливо киваем друг другу, и я, остановившись поодаль, заранее выбираю подходящее местечко для съёмки — вид, свободный от столбов и пляжных конструкций. Спешить некуда, до захода еще полчаса.
— Поглядите, какие огари к нам прилетели, — говорит между тем птичья кормилица (уж так ее распирает от новостей), кивая на заболоченный край озера.
Там среди сухой щетины рогоза кормятся две серые утицы. А красавчик-селезень, шатром распустив отливающие павлиньей синевой крылья, стоит на кочке и, ворочая малахитовой башкой, важно созерцает утиное столованье.

— Это кряквы, — я поворачиваюсь к старушке. — Огари — они рыженькие.

Та сдвигается на самый краешек скамейки, спрашивает боязливо и в то же время доверчиво:
— Вы меня не заразите?
Между нами метров семь.
— Нет, — твердо обещаю я, и шучу, — мы ж целоваться с вами не будем, да и для вирусов нынче погода нелетная.

— Ой, что это я сижу! — спохватывается она, вытаскивая из засаленного кармана обломок батона. — Круп-то теперь не купить, — жалуется птичья кормилица, — всё расхватали.
Кто об чём горюет, ага…
— Вы уток хотите кормить?
— Как же их милых не кормить? — приговаривает она, обходя меня по дуге и на ходу отламывая щедрые куски хлеба. — Кушать-то всем хочется.
— Лучше не надо, — говорю, — им от такой кормежки вред один.
— Чего ж это? Раньше всю жизнь кормили, а теперь — вред?
Вздыхаю:
— Наедятся булок, кишечник мякишем забьется, а это для уток верная гибель. Да и вообще углеводы им ни к чему, ожиреют только. Вы ведь не на паштет их откармливаете…
С сомнением оглядев то, что осталось от батона, старушка покорно сует его обратно в карман, а что успела отломить — в рот.

Махнув ей на прощание рукой, ухожу побродить по округе и, сделав крюк, возвращаюсь на облюбованное место. Солнце садится. Яростно пылают окна многоэтажек. Огнистый запад присыпан пеплом облаков, рдяно тлеющих снизу. Последние лучи красят верхушки деревьев, и кажется, что там, где кроны сейчас золотые и розовые — еще осень, а внизу — уже весна.

Слышу, за моей спиной птичья кормилица толкует компании таких же как она птицелюбивых товарок: «…у них кишки от хлеба забьются, помереть могут». Вот думаю, знания пошли в народ. Оборачиваюсь — стоят беспечные тесной кучкой. Спрашиваю:
— Заразиться-то не боитесь друг от друга?
— Да мы что ж… — отвечает за всех веселая старушка в малиновом берете, и вдруг по-девчоночьи хихикает, — мы ж целоваться не собираемся!